Иван Падерин - На главном направлении [Повести и очерки]

Наступила ночь, тишина. Фашисты не атакуют нас, но нам слышен сотрясающий землю грохот взрывов в районе Мамаева кургана и в заводских поселках. Там идет тяжелый бой. Как отвлечь оттуда хотя бы часть фашистских сил? Как помочь защитникам Сталинграда? И мы решили вывесить над нашим домом красный флаг — пусть фашисты видят, что мы не сдаемся, пусть идут в атаку. Красного материала у нас не было. И вот один из раненых, не помню его фамилии, поняв наш замысел, предложил взять его окровавленную рубашку.

И в тот момент, кода гитлеровцы закричали: «Русь, сдавайся, все равно помрешь!..» — над нашим домом взвился красный флаг.

Увидев его, гитлеровцы остервенели. Они снова бросились в атаку. Мы подпустили их совсем близко и обрушили на них весь запас кирпичей и гранат, изредка стреляя из винтовок и автоматов. Перед домом осталось лежать до полусотни фашистов, остальные отступили.

И снова тишина, коварная и опасная. Так и есть: за глухой стеной с тыла послышался скрежет танковых гусениц. В голове мелькнула мысль: они хотят протаранить стену и задавить нас танками.

Противотанковых гранат у нас уже не было, осталась только одна бронебойка ПТР с тремя патронами. Я вручил ружье бронебойщику Бердышеву и послал его черным ходом за угол — встретить головной танк выстрелом в упор. Но не успел бронебойщик занять позицию, как был схвачен фашистскими автоматчиками, которые до этой минуты лежали перед нашим домом, притворившись убитыми. Что рассказал Бердышев фашистам, я не знаю, только могу предположить, что он ввел в заблуждение: через час они начали наступать как раз с того участка, куда был направлен пулемет с лентой НЗ.

В этот момент я был на третьем этаже и, заметив движение врагов, бросился в подвал к пулемету. Тут лежали тяжело раненные товарищи: худые, потемневшие люди, грязные повязки, открытые раны, но кулаки у всех сжаты. В глазах нет страха. Санитарка Люба Нестеренко умирает, истекая кровью от ранения в грудь. В руке у нее бинт: она и перед смертью хотела помочь бойцу перевязать рану, но не успела.

— Ничего, товарищи, мы еще будем драться, — сказал я и припал к пулемету. Фашисты шли тремя группами человек по семьдесят. Они были уверены, что у нас нет боеприпасов, и обнаглели — шли в полный рост.

Осталось сто метров… пятьдесят… тридцать. Уже вижу глаза фашистов в первой шеренге и… нажимаю гашетку.

Стрелял я без передышки, потому что какой-то меткий фашистский автоматчик прострелил мне обе руки и я боялся отпустить гашетку: отпусти — и не хватит сил надавить снова.

Когда пришел в себя, то увидел перед амбразурой и на всей улице много вражеских трупов.

Прошло еще немного времени, и фашисты вывели бронебойщика Бердышева, поставили его на груду развалин и расстреляли. Расстреляли за то, что он показал им дорогу под огонь нашего пулемета.

К вечеру снова послышался шум танковых моторов и скрежет гусениц. Из-за угла стали выползать приземистые машины с крестами на боках. Бороться с ними было нечем, и всем стало ясно: пришел конец. Гвардейцы стали прощаться друг с другом.

Мой связной Кожушко финским ножом на кирпичной стене выцарапал: «Здесь сражались за Родину и погибли гвардейцы Родимцева».

В левом углу подвала были спрятаны документы батальона и полевая сумка с комсомольскими и партийными билетами защитников дома.

Первый залп танковых орудий всколыхнул тишину. Раздались сильные удары, дом зашатался и рухнул.

Я очнулся лежа на полу вниз лицом. Сколько я так пролежал, не знаю. Была тьма. Душила едкая кирпичная пыль. Рядом слышались приглушенные стоны. После того как я пошевелил головой, ко мне подполз Кожушко.

— Вы живы? — тормошил он меня.

Мы были заживо похоронены под развалинами трехэтажного дома. Нечем было дышать. Не о пище и воде думали мы — воздух стал главным для жизни.

— Гвардейцы! — обратился я в тишину. — Мы не дрогнули в бою, и мы должны вылезти из этой могилы, чтобы снова драться, мстить за смерть наших товарищей.

Ко мне приблизилось несколько человек. Оказывается, и в самой кромешной тьме можно видеть лицо друга, чувствовать близость товарища. Мы начали разбирать кирпичи, искать выход из подвала.

Работали молча ночь, день, а может быть, больше, трудно было считать часы. Тело обливал липкий холодный пот, ныли плохо перевязанные раны, на зубах скрипела кирпичная пыль, дышать становилось все труднее, но не было стонов и жалоб. Наконец в разобранной выемке блеснули звезды, запахло ночной свежестью.