Сергей Прага - Да, был

— Тут и обувь не поможет. Да сапоги, мне кажется, только у вас, у вашего друга да у Лизунова. Наши советские сапоги фрицы стаскивают в первую очередь. Не знаю, как вас обошли…

Майор поскреб подбородок:

— Если задумаете бежать, не подбивайте многих. Идите «сам-друг», вдвоем, втроем… Но учтите, однажды восемнадцать товарищей повели на работу, они перебили охрану, завладели машиной, и… только позавчера их трупы сняли с веревок. Они висели во-о-он там! Видите перекладины на фоне печей? — Русин кивнул головой. — Так, вон там и висели…

Майор кряхтя поднялся, накинул на плечи шинель и, зябко кутаясь, снова сел.

— Так-то, друг мой, я свое сказал. Дальше — ваше дело. О том, что я коммунист, знают многие. Но у нас уговор: коммунистом, если станут выкликать, не называться. В этом наша солдатская клятва… А Лизунова гоните…

«ТОЛКОВАТЕЛЬ КОНВЕНЦИЙ»

Транзитный лагерь пополнялся. Пленные в основном были из числа оказавшихся в окружении, пробивавшихся к фронту и осевших по селам да чудом выздоровевших раненых, не успевших эвакуироваться, с госпиталями. Из их рассказов узники знали о наступлении Волховского фронта, о боях на Волге, под Моздоком.

Ежедневно из лагеря пленных брали на работы. После утренней поверки отсчитывали с правого фланга, сколько требовалось, сажали на машины и увозили в южном направлении, на железнодорожную станцию грузить и разгружать вагоны. К вечеру те возвращались усталые, голодные, но с карманами, набитыми то зерном, то подсолнухами, то табачными листьями, а то банками консервов, конфетами, сухарями. Все это люди ухитрялись набирать во время работы.

Несколько дней подряд пленные грузили битую вражескую технику, — покалеченные пушки, танки, бронетранспортеры, самолеты. Об этом рассказывали с восхищением и уважением к тем, кто превратил их в груду металла, годного лишь в переплавку.

Однажды на работу взяли и Старко. Русин успел– шепнуть:

— Гляди, разведай, как там насчет побега.

Старко вернулся с окровавленным лицом, в ссадинах и кровоподтеках. В тот день военнопленных заставили разгружать эшелон со снарядами и авиабомбами. Старко запротестовал, начал уговаривать товарищей отказаться от работы, а охранники избили его.

С конца сентября в течение двух недель ежедневно выводили двести военнопленных на строительство аэродрома в пяти километрах от лагеря. А человек сто увозили на железнодорожную станцию разгружать поезда с артиллерийскими боеприпасами и авиабомбами.

Затем работы прекратились. Тысяча людей с трудом размещались под навесами, томились в неизвестности. Все их занятия сводились к простаиванию в очереди за мизерным пайком — полкотелка вонючей бурды и кусок хлеба, в котором меньше всего было муки. От этого пайка люди тощали, теряли силы.

Наступала осень. Реже появлялось солнце. Дули холодные пронизывающие ветры. Над землей нависли серые, тяжелые тучи, и из них, как сквозь мельчайшее решето, моросил дождь. Ночами прихватывали морозы, на кровли навесов ложился иней.

Однажды утром на вышках вместо часовых в зеленых армейских шинелях появились рослые молодчики в высоких фуражках и в черных мундирах, поверх которых были накинуты длиннополые тулупы. У ворот стоял эсэсовец, а у бараков, где жили охранники, сновали фигуры в черном. Лагерь перешел в ведении СС.

Эсэсовцы, казалось, забыли о существовании пленных. Настолько забыли, что в течение нескольких дней не производили поверок и… не выдавали узникам пайка. В первый день военнопленные к положенному часу выстроились у окошек, откуда выдавали бурду и хлеб. Простояли до темноты и разошлись. Кто-то пустил слух, что со сменой охраны не успели подвезти продукты и на следующий день раздадут двойной рацион.

На второй день голодные люди начали ворчать, а на третий — возмущаться. Они собирались группами, обсуждали, как быть, что предпринять. Лизунов появлялся то тут, то там. Вмешивался, подзуживал:

— Бунтовать надо! Бунтовать! Вот когда коммунисты должны показать себя!

После беседы с майором Русин воздерживался от разговоров с кем-либо. Под вечер третьего голодного дня к Русину пришел майор. Кряхтя сел и, испытующе глядя на Русина, сказал:

— Мы думаем так: если завтра с утра не будет дан сигнал поверки, построиться и вызвать коменданта. А если объявят поверку, предъявим требования. Что скажете?

— Как все, так и я, — ответил Русин, — вам виднее.

…Всю ночь под навесами копошились продрогшие, голодные люди, а как только забрезжил день и миновала пора сигнала на поверку, от навеса к навесу понеслось: «Становись! Стройся!»