Владимир Богомолов - «Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»

…И снова я жил выполнением ближайшей задачи, на этот раз удручающей, скорбной — изготовлением гробов. Бойцы в роте мне подсказали, что неподалеку от казармы в большом сарае хранился целый штабель подходящих досок. С хозяйкой, толстой, седой, мужеподобной немкой, я договорился не сразу, но и без особого труда. Я привел ее в сарай и, показывая на доски, закрывал глаза, складывал руки на груди и замирал, изображая покойника. Как она говорила не раз, у нее самой погибли на войне не то муж и сын, не то и муж, и сын, и брат или брат мужа — я точно не понял, — и когда она уяснила, что нам надо сколотить два гроба, «фюр золдатен», как я ей повторил трижды или четырежды, мы нашли общий язык. Я приласкал ее двухфунтовой банкой немецкой свиной тушенки и трофейной же пачкой немецких армейских сигарет и, увидев пачку, она вдруг заплакала, но взяла и опустила в большой накладной карман передника, повторяя стонущим, рыдающим голосом: «Зигфрид!.. О-о, Зигфрид!.. Майн Зигфрид!..» Очевидно, так звали одного из погибших — ее мужа или сына, или брата, или деверя, — курившего такие солдатские сигареты. Вытирая слезы платком, она помогла нам отобрать два десятка отличных сосновых досок выдержанной прямослойной древесины, сама очистила от мелкого хлама не по- российски длинный, со многими приспособлениями, упорами и зажимами верстак, стоявший под большим окном слева от входа, и затем притащила из дома тяжелый фанерный чемодан с прекрасным золингеновским столярным инструментом. Увидев его, я невольно вспомнил деда и все, чему он научил меня в детстве.

С помощью Волкова и Бондаренко я изготовил два ровных, аккуратных гроба, правда, в поперечном разрезе не шестигранных, как следовало бы в мирных условиях, а прямоугольных, в форме узких длинных ящиков — для Лисенкова немного покороче. Нижние доски для прочности я прихватил шурупами.

Я старательно, до гладкости обстругал фуганком все до единой доски, маленьким ладным шлифтиком выровнял до зеркальности торцы, будто это имело теперь какое-то значение для Лисенкова, Калиничева или для меня и моим усердием можно было что-то поправить. И все время я думал о Лисенкове, как он, маленький, худенький, спас мне жизнь: вытащив из-под обломков, он под шквальным огнем тащил на себе меня, пятипудового, раненого и оглушенного, несколько километров; вспоминал, каким он был ловким, умным, хитрым и бесстрашным разведчиком, казалось заговоренным от пуль, вспоминал его нелепую темно-зеленую фуражку, и особенно перебирал в памяти вчерашний праздничный обед, то, что он говорил, и его признание: «Душа тоскует…», и молящую просьбу не уходить, и слезы у него в глазах, и проклинал все: и вчерашний день, и бочонок с метиловым спиртом, и лейтенанта Шишлина, и самого себя…

В расположение медсанбата мы прибыли без четверти три. Как приказал Елагин, в кузове я привез с собой десять автоматчиков из старослужащих, из тех, кто знал Лисенкова.

Все жалели Лисенкова, тихо разговаривали между собой, вспоминали, какой хороший он был мужик, исполнительный и в бою себя не жалел — а это на войне главное!

Прибывший раньше Махамбет — его по-монгольски смуглое, слегка широкоскулое, всегда непроницаемо спокойное лицо было скорбно-печальным, в больших черных глазах стояли слезы — провел меня в помещение морга. Мне никогда до этого не приходилось бывать в морге, но я знал, что умершим в результате несчастных случаев, отравлений и неизвестных причин в госпиталях и медсанбатах положено производить судебно-медицинскую экспертизу, иначе вскрытие, во время которого якобы вынимают все органы для исследования, а вместо них внутрь засыпают опилки. Я не мог понять бессмысленности и, как мне казалось, даже кощунственности этого — зачем и для чего? И я со страхом и ужасом вошел в прозекторскую. Там на обитых цинком столах с наклоном к ногам лежали трупы Лисенкова и Калиничева: запавшие глаза закрыты, черты лица заострены, пальцы рук полусогнуты, у обоих одинаковые от разрезов грубые швы от подбородка до лобка, стянутые прочным шпагатом голубоватого цвета, среди которого были видны остатки опилок.

Лисенков — маленький, худенький, серо-синего цвета с красновато-лиловыми пятнами и татуировками на теле: слева на груди — холм с крестом и словами «Не забуду мать родную», справа — грудастая красотка, карты веером, бутылка с рюмкой и вокруг надпись «Вот что нас губит», на бедрах наколка «Хрен догонишь!» — лежал с привязанными к рукам и ногам бирками из клеенки: на них и на левой подошве четкая надпись химическим карандашом: «Лисенков А.А. 26.5.45».