Владимир Богомолов - «Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»

При пожилой врачихе и при других санитарках и медсестрах я спокойно раздеваюсь почти догола, но при Дине — так зовут Козочку — я не могу, стыжусь и в растерянности переступаю с ноги на ногу у топчана.

— Халат снимай, быстренько! — командует она, для наглядности энергично ухватывая меня за ворот халата. — Ну что ты жмешься, как целка!.. Я для тебя не баба, а ты для меня не мужик… Ложись на левый бок! Ну, тюфяк нескладистый! Кулема! Кальсоны сначала спусти. Теперь на левый бок. Быстренько! Колени больше подогни… Еще…

С брезгливостью, глядя в сторону, она резким движением вдавливает большой пластмассовый наконечник куда-то совсем не туда, так что я морщусь от боли.

— Тьфу! — ругается она. — Такой здоровенный, а неженка. Маменькин сынок!

Наконец получается, но она раздражена своей промашкой, и неожиданно у нее вырывается:

— Лазить каждому в ж… — как вы все мне надоели!

Я чувствую, как в меня вливается холодная вода и распространяется внутри. Состояние гадкое: будто в тебя накачивают под давлением даже не бочку, а целую цистерну холодной воды. Под конец становится совсем нехорошо, ощущение такое, будто тебя с силой надули и ты вот-вот лопнешь.

Она с той же брезгливостью на лице, придерживая наконечник, смотрит куда-то в сторону и вполголоса напевает:

Наконец эта постыдная, мучительная процедура заканчивается, и она снова командует:

— Давай! Быстренько! На боевые позиции, первая дверь налево. Смотри, в коридоре не навали… — предупреждает она меня.

Перед сном я долго лежу в кровати лицом к стене, униженный, оскорбленный и совершенно убитый. Вспоминаю все, что она мне наговорила, разжевываю каждое ее слово. Обида и страшное разочарование душат меня, я все больше натягиваю одеяло на голову и с трудом удерживаюсь от слез.

А наутро выясняется, что выпотрошила она меня по ошибке: сифон надо было поставить Федорову из соседней палаты — ему предстояла операция.

Не столько ее ошибка и равнодушие, сколько ее неожиданная дикая грубость, так не соответствующая ее внешности, несколько охлаждает мою влюбленность, но полностью избавиться от своего чувства к ней я не в состоянии.

Как-то в середине декабря, примерно за неделю до выписки из госпиталя, я часа в четыре утра отправляюсь в туалет по малой нужде и в коридоре у столика дежурной медсестры вижу: она, улыбающаяся, сидит на коленях у рослого мурластого сержанта, обхватив его рукой за шею, и что-то увлеченно жует, а он радостно шарит рукой у нее под халатом…

…Она умирает для меня медленно и мучительно, но окончательно от всех переживаний и влюбленности мне удается избавиться только спустя месяцы после госпиталя, в разгар наступления, уже в Германии…

* * *

В последующем я обдумывал для себя разные роли и подходы, искренне увлекаясь придуманным, но из-за какой-то робости и стеснительности самостоятельные попытки завязать знакомства с девушками были неудачны. На молодых, которые мне нравились и соответствовали моему представлению — офицерская избранница должна быть обязательно красивой, с хорошей фигурой и умной, — я не производил никакого впечатления. Они демонстративно-оскорбительно не обращали на меня внимания и на попытки ухаживания презрительно-снисходительно говорили, что у меня «еще молоко не обсохло на губах, а я уже пытаюсь с ходу влезть к ним под юбку». Мне, боевому офицеру, было нестерпимо унизительно, когда сопливая девчонка так меня ошпетивала. Я не понимал, зачем лезть под юбку, когда мне нравится ее лицо? И каждый раз я огорчался из-за своей деревенской неотесанности и неосведомленности…

Как-то капитан Арнаутов спросил меня:

— Ну что, малыш, как успехи? За девушками ухаживаешь? — и, увидев мое смущение, с удивлением воскликнул: — Как нет!? Я же видел тебя с одной. Целовался?

— Бросьте… — я весь зарделся.

Вообще-то в жизни меня целовала только бабушка и то в лоб. Среди деревенской детворы бытовало наивное представление: «Умри, но не давай поцелуя без любви», и я с детства был уверен, что если уже целовались, то придется обязательно жениться.

— Нет, значит. Ну и дурак! Между прочим, целоваться уметь надо, иначе любая прогонит, — наставлял меня Арнаутов. — Опыта, как я вижу, у тебя нет. Ты… вот что… Вася, каждой женщине нужна черемуха.