Владимир Богомолов - «Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»

То, что он не просил, а требовал, диктовал безапелляционным приказным тоном, мне, разумеется, не понравилось, но я промолчал. Я не держал зла или обиды за ночной розыгрыш и делал вид, будто вообще ничего не было, но вместо того, чтобы меня хоть словом как-то утешить или подбодрить в связи с утренним столь неприятным отлупом на отборочном смотре в штабе корпуса, он, пусть без злого умысла и добродушно, как бы невзначай невольно приравнял меня к заднице — совершенно ясно, что с апельсинами отождествлялись Кутузов и Нельсон, — чем я был задет и соображал, как ему ответить.

— А это ее любимые пластинки, — невозмутимо продолжал он, вынув из кармана гимнастерки и протягивая мне сложенную вчетверо бумажку. — Хотелось бы, Василий, еще раз убедиться, что я тебе друг, а не портянка… Даже если придется оторвать от собственной печени — оторви! Когда ты увидишь Натали, ты поймешь, что это — подарок судьбы, и если бы не Аделина, никакого подарка и не было бы!..

Я не успел развернуть бумажку и прочесть, что там написано, — сверху послышалось: «Федотов, зайди!» Вскинув голову, я увидел в распахнутом окне второго этажа здания штаба полковника Кириллова с папиросой в руке и в следующее мгновение, одергивая гимнастерку, уже бежал к крыльцу.

Я пробыл у полковника недолго: он вручил мне три машинописные страницы с десятками вопросов и приказал по этой шаблонке готовить отчет: «Обобщение опыта действий разведроты за три года участия дивизии в войне», причем велел сесть здесь, в штабе, и заняться этим сегодня же, как он сказал, «сейчас же».

— Разрешите завтра, с утра? — вытягиваясь перед ним по стойке «смирно» и весь внутренне сжимаясь, попросил я: отказаться от участия в праздновании дня рождения Аделины и, главное, от знакомства с Натали, особенно после утренней неприятности, было крайне огорчительно.

Полковник с обычной своей настороженностью внимательно посмотрел на меня, словно пытаясь определить причину моей просьбы и нет ли тут подвоха, и я уже подумал, что откажет, но он согласился:

— Разрешаю.

Обрадованный разрешением полковника Кириллова перенести работу над отчетом на следующий день, я вышел из его кабинета и поспешил в конец длинного светлого коридора, чтобы встретиться и поговорить с Кокой. Справа тянулись представительные темно-коричневые двери кабинетов с исполненными каллиграфическим писарским почерком аккуратными табличками, слева — большие широкие окна, часть из них была открыта, и оттого в коридоре приятно тянуло прохладой. Условным стуком я трижды ударил костяшками пальцев в самую последнюю, обитую металлом дверь с броской категорической надписью красной масляной краской: «Посторонним вход воспрещен!» Спустя полминуты маленькое глухое окошечко в ней приотворилось, затем щелкнул замок, и Кока, выйдя ко мне, сразу же — по инструкции — захлопнул за собой дверь. Он был по обыкновению в синих нарукавниках.

Николай Пушков — Кока — был на полтора года старше меня. Высокий, красивый, подтянутый, с прекрасными серыми глазами и длинными ресницами, с волевым подбородком, румяный, несмотря на почти ежедневное многочасовое сидение в закрытом помещении.

— В Москву едешь? — облегченно потягиваясь и, должно быть, радуясь передыху, прежде всего спросил он.

— Нет.

— Жаль, — вытаскивая пачку дешевых немецких сигарет, сказал Кока. — Хотел матери варенья с тобой послать и бате пару бутылок, а ты…

Он даже не поинтересовался, почему я не еду на парад победителей в Москву. Став у открытого окна, закурил и, глядя вдаль, поверх высоких раскидистых кустов уже отцветающей сирени и жасмина, огорченно добавил:

— Погодка шепчет: бери расчет! А я дежурю… Самое обидное — не за себя, за начальство! Такова жизнь и, как говорят реалисты, выше яиц не прыгнешь! Ну, ладно… Не будем усложнять, — он выпустил дым и с приветливой улыбкой посмотрел на меня. — Что волнует твой организм? Чем могу быть полезен?

— Я хотел попросить у тебя на вечер… фуражку… — нерешительно проговорил я. — До утра…

— Компот, ты прелесть! — весело воскликнул Кока. — Очей очарованье, — уточнил он. — А я-то подумал, что ты попросишь у меня живого Гитлера! Или Геббельса… Бери не только до утра, но хоть на неделю!

Отомкнув ключом обитую металлом дверь и напевая вполголоса песенку из фильма «Джордж из Динки-джаза» — «Но, верный своему папаше, я женский род всем сердцем презирал…», — он скрылся в своем сверхсекретном кабинете и спустя, наверно, минуту вышел ко мне с фуражкой и коробкой папирос «Казбек».