Владимир Богомолов - «Жизнь моя, иль ты приснилась мне...»

Душный зной майского дня… Сады цветут… Пахнет сиренью… Фрау в широких штанах, с сумками в руках, направляются к магазинам… У продовольственных магазинов в полном молчании толпятся люди: отпускают сахар, жиры, хлеб, другие продукты за первую половину мая… Каждый день из окна своего номера я вижу, как глубокий старик в ночных туфлях без задников копается в соседнем палисаднике с рассвета до вечера: что-то пересаживает, поливает цветы и овощи, подстригает кустарник, выпалывает траву, демонстрируя наглядно характерные черты немцев: упорство, методичность и трудолюбие.

Чуть свет в гостинице появляются восемь женщин обслуживающего персонала, и я с интересом наблюдаю за их работой. Вначале немки мажут руки кремом, натягивают перчатки, надевают фартуки и какие-то головные уборы и только потом принимаются за работу. Целый день стрекочут швейные машинки, урчат пылесосы и стиральные машины: чистилось, мылось, стиралось, гладилось и чинилось все, что может и подлежит уборке. Поздно вечером, сняв перчатки, фартуки и кухонные шлемы, они молча уходили с достоинством людей, будто выполнивших свой священный долг, и так изо дня в день.

20 мая… воскресенье, первый день Троицы, весьма чтимого немцами праздника. Звонят церковные колокола в пригородах Берлина, где церкви уцелели. Приодевшиеся люди направляются на природу — в парки, сады и скверики.

21 мая дивизия в торжественной обстановке отдала последний воинский долг погибшим товарищам.

Кажется, все живое жаждало мира и покоя, а мы проводили политические занятия, занимались строевой подготовкой, несли внутреннюю службу, ремонтировали технику и вооружение.

Май сорок пятого года был на исходе. Хотя после подписания Германией капитуляции прошло две с половиной недели, мы по инерции еще жили войной, она преобладала в нашем сознании, мыслях, привычках и разговорах; мы с большим трудом входили в мирную жизнь, приобщались к ее реалиям, еще не понимая, что это теперь основное; надолго или навсегда война и все, что было вчера, становилось историей, но мы этого еще никак не осознавали.

Мы по-прежнему находились в состоянии повышенной боевой готовности: западные союзники — американцы и англичане — должны были отвести свои войска к обусловленной в Ялте демаркационной линии; ходили слухи, что делать это они не хотят и вместо обещанного, оговоренного отвода возможны вооруженные провокации и даже военное нападение.

Как и во время боевых действий, в послевоенные недели я жил и все подчинял выполнению ближних или ближайших задач — не одной и даже не двух, а четырех довольно ответственных задач.

К девяти часам утра 26 мая мне предписывалось вместе с еще сорока пятью претендентами прибыть в расположение штаба корпуса на отборочный смотр участников парада победителей, названного позднее Парадом Победы. От Коки я знал, что в список кандидатов я был предложен лично Астапычем.

Завтра же, 26 мая, исполнялось три года со дня сформирования дивизии, и по случаю полкового праздника решено было отметить эту славную боевую годовщину торжественным обедом по усиленной раскладке с выдачей всему личному составу по сто граммов водки.

Общего построения дивизионных частей не предусматривалось, однако я не сомневался, что в роту на торжественный обед пришлют кого-нибудь из политотдела или из штаба дивизии, кого именно, я не представлял, но то, что он потом напишет или доложит, мне было не безразлично.

Весь прошедший день был посвящен наведению порядка в расположении роты: уборке помещения и прилегающей территории и внешнему виду личного состава — чистке обмундирования, обуви. Я уже дал приказание о выпуске боевого листка, отметив наиболее отличившихся.

Еще 13 мая для встречи с американцами начальником почетного караула готовили меня, однако после предварительного просмотра представителями штабов корпуса и армии отобран был гвардии капитан Петров, а я стал дублером и должен был зачитать приветственное обращение Военного Совета армии.

А вечером, к девятнадцати часам, я был приглашен Володькой в Левендорф, где размещался армейский госпиталь, на день рождения Аделины. После того как на прошлой неделе Володька доверительно и с нотками радостной приподнятости, торжественности сообщил, что собирается на ней жениться и она якобы с ходу дала согласие, этот вечер приобретал особое значение. Как вчера он дал понять, это была приуроченная ко дню рождения весьма для него существенная помолвка, а не просто вечеринка с танцами, выпивкой и закуской, на какие он уже дважды приглашал меня к Аделине и где оба раза среди общего веселого оживления я чувствовал себя стесненно и одиноко. Медсестры, с которыми Аделина меня знакомила, были значительно старше меня (в медсанбатах и госпиталях женщин со столь нежелательной разницей в возрасте — на восемь- десять лет — называли «мамочками»), и хотя, когда по настоянию Володьки я приглашал их танцевать, они шли безотказно, а когда заговаривал — вежливо улыбались, я чувствовал и понимал, что не интересен им, так же, как и они мне; все получалось тягостно и никчемно, я тоскливо ожидал, когда вечер наконец окончится. При расставании, несмотря на Володькины зловещим шепотом команды: «Проводи ее! И побольше напора!», выйдя из коттеджа, я спешил к мотоциклу и после получаса быстрой отчаянной ночной езды по зеркальному асфальту, едва раздевшись, засыпал мгновенно и с облегчением, как после тяжелой, мучительной работы.