Игорь Николаев - Линия фронта

Комиссар произвел боевой расчет, проверил оружие.

— Построение в восемнадцать. Р-разойдись!

Виктор Федотович с трудом привыкал к вынужденному положению левши. Пустой правый рукав он заправлял под ремень, и все бы ничего, если б не одна беда: стрелял он плохо, почти впустую, словно из пугача. Но позади осталось самое трудное: чувство немочи, когда человек видит себя обузой для ближних и тяготится этим. Бойко ожил. Ему еще меняли повязки, прикладывали какую-то травку, назначенную старушкой-лекаркой, но рану затянуло, гной высосало, и неуемная комиссарская душа Бойко не могла удержаться «в резерве». Это он на днях разнес немецкий обозик, в котором, к сожалению, нашлось одно курево. Да и то, кстати сказать, эрзац-табак пришелся саперам не по нутру. Затягиваясь немецкой сигаретой, Евгений посмеивался:

— Много дыму из ничего…

Вот и теперь сидели они воале шалашика, переговаривались.

— Вы прежде спросите немца — что везут, — советовал Евгений.

— Спрошу. — Бойко внимательно оглядел собранную фигуру комвзвода. От его взгляда не укрылось, что Евгений успел залатать разорванную на хуторе штанину и даже сменил подворотничок. — Хм! Первый советник посольства…

— Куда уж!

— Ого, вчера так давал международную обстановку!

— А что?

— Все правильно… И победа не за горами, и дойдем мы, все правильно! Только не через месяц, дружище.

— Виктор Федотович, понимаю. Ну, через два!

— Ой, брат…

— Скорее соединяться нужно, — сказал Евгений.

— Нужно! И в тылу поддадим, чтоб под ногами горело. Вот перехватим сегодня, держись! — выдохнул Бойко.

— Хорошо бы сухарей.

— Мы как рыбаки: что клюнет…

— Опять приволочете колесной мази.

— Подсе-ек, дипломат!

Проводив на задание Бойко, Евгений вновь приткнулся возле шалаша. Настроение у него было тяжелое, он тоже собрался в дорогу, решил тайком навестить деда.

В ту ночь, когда опускали в землю умершего бойца (Евгений так и не понял, был это Юрий Петрович или кто другой), он все же перекинулся словом с хозяйкой хутора, услыхал местечковые новости, узнал о смерти матери.

— Дома она скончалась, — вздохнула женщина. — Но я так и не видела Оленьку.

…Ольга металась в бреду в той самой спаленке, в которой скончался Викентий Станиславович. Комната была постоянно закупорена: окно прикрыто ставнями, дверь — приставленным со стороны столовой диванчиком. Впрочем, кое-кто из соседей все равно видел, как приволокли бойцы беспамятную «докторшу» при отходе полка. Захар Платонович долго не знал, что делать с ее одеждой, потом снял зачем-то с петлиц шпалы и отнес обмундировку в сарай, привалил хламом.

Может, тяжелое состояние, отсутствие необходимых лекарств и квалифицированного ухода, а может, постоянный сумрак в спальне вселяли в Ольгу чувство обреченности; ей представлялось, что она всеми забыта, что на всем свете она одна; даже приходивший время от времени отец казался случайным, невесть откуда забредшим человеком.

У изголовья больной потрескивал каганец. Ольга устремляла недвижный взгляд сквозь радужные круги над огоньком, и ей виделся то сын, любознательный и добрый мальчик, то покойный Викентий, а то страшный гусак, норовивший схватить ее за подол. Тогда Ольга прикрывала глаза и водила рукой по горящему лбу. Лишь однажды мимолетно представила она Владимира и подумала: жив ли? Но тут же и забыла о нем. Ей казалось, что она не спит с самого начала войны. Похоже, так оно в самом деле и было. С первых дней, как только полк вступил в бои, она ее ведала отдыха: едва успевала закончить одну операцию, как на столе лежал новый раненый. «Спать, спать, спать…» — постоянно стучало в ее истомленном мозгу. Но спать почти не приходилось вплоть до того дня, когда ее доставили в родной дом.

Поздно вечером, порыскав по двору и убедившись, что поблизости никого нет, Захар Платонович отодвинул в столовой скрипучий диванчик и прошел к дочери.

— Женя?.. — бредила она.

— Нет, доню…

Ольга беспрестанно задавала один и тот же вопрос, она ждала сына.

— Вечерять принес. — Захар Платонович разместил на стуле чашку с чаем и сухари. Но что-то тревожило старика с самого утра. Он глядел не мигая на Ольгу, видел слезу на ее добром лице и тонкие блестящие серьги в ушах — его же подарок. Откуда эта тревога? Наконец он вспомнил: соседка шепнула в проулке — грозился Журба пустить Спысу петуха под стреху. В отместку за покойного зятя-адвоката: плохо, мол, защищал. Захар Платонович подошел к окну и потрогал шкворни в ставнях. Ему почудились чьи-то шаги ж доме, он подозрительно вслушался, вышел в столовую, загородил диваном дверь. И еще долго не находил места, бродил по двору со своей палкой, гадал: дошло ли до висельника Журбы, что в доме Спыса укрывается военврач Красной Армии?