Василий Соколов - Крушение

Еще издалека, подбегая к сараю, крикнул часовомуполицейскому:

— Выводи старого плута! Самолично буду расстреливать.

Ворота распахнулись. Полицейский с автоматом на животе и следом бургомистр нырнули в сарай.

Огромная проделанная в плетневой стенке дыра — вот все, что осталось от проказ Жмычки…

Туманными тропами, когда еще не развиднелось, двигались партизаны. Заброшенные в эти нехоженые леса волею судьбы, двигались уторопленно, не имея возможности медлить, потому что задержка хоть на час могла оказаться для них гибельной.

Лес разбежался по угорьям. Подняться и взглянуть — солнечные дали стелются до самого горизонта. А подняться нельзя — опасно. И приходится двигаться низиной, по непролазной темной пуще. Старые, высохшие й острые, как иглы, нижние ветки елей кололи, все руки в ссадинах. Черные намокшие кусты хлестали по лицу.

Показалось озеро. Вскипала у берегов рябь, дыбилась на просторе против ветра волна, накатывалась одна на другую, захлестывала.

Кружно обходили озеро. Становище на глаз облюбовали по ту сторону, на сухом, песчаном взгорке урочища. Одни сразу принялись тесать колья, натягивать палатки, другие — разделывать телячьи парные туши, чистить бульбу.

— Катерина, нет ли у тебя, голуба, перчику?

— Найдется. Подсыплю, как понадобится! — усмехнулась она.

Вынесла на руках козленка к зеленой лужайке. Поставила его, а он падает на своих тупых, мохнатых ножках. Потом тыкается мордой в траву, щиплет сизыми губами. «Совсем еще несмышленыш, как малое дитя», — вздохнула Катерина.

Подумалось ей, что напрасно оставила Алешку там…

Света подносит козленку соску, надетую на бутылку. Козленок захватывает лакомую влагу, пьет, дрыгая хвостом. Напившись, отходит и тотчас, избоченясь, прыгает с подскоком, крутнув безрогим лбом.

— Да он бодается! — кричит Света. — Ишь какой сердитый…

День унимался в трудах и суете. Дотемна еле управились разбить лагерь, сплести шалаши, сделать из жердей загон для скота. Недоеные коровы ревели. Катерина не умела доить, пришлось самим мужчинам подсаживаться под коровье вымя и тянуть заскорузлыми руками длинные обвислые соски. Коровы не давались, лягали.

— И подсунут же брыкливую, — ворчал дед Янка Корж. — Чтоб тебя бык укатал!

К шалашам Янка пришел с пустым ведром. Зипун на груди был мокрый от молока. Молоко стекало каплями и с бороды.

— Ты что, дед… Креста на тебе нет — все вылакал! — размахивал руками кашевар.

— Не корова, а тигра. Саданула, чуть дух не испустил.

И действительно, дышал он неровно, с шумным присвистом, поперек щеки краснел рубец.

— Оно, конечно, на бедного Янку все шишки валятся, — подтрунивал повар. — Умелого не то что корова побоится лягнуть — пуля стороной обходит.

Дед выпячивал грудь, суча оголенными еще во время дойки ручищами.

— Ах, комар тебя закусай! Это кто же не умеет? — кипятился дед. — Да я к молочной ферме был приставлен.

— Теперь нам понятно, — трунил повар, — почему сдача молока государству со скрипом шла.

— Кого–кого, а власть я не обкрадывал, — отвечал на полном серьезе дед. — На выставку кандидатом посылали. Война поперек встала, а так бы уехал за медалью…

— Ты бы лучше зубы не заговаривал, — вмешался начпрод. — Держишь коров на одних хвощинах, вот они и сажают нас на голодный паек.

— И ты, шельма, туда же метишь? — напрямую крыл Янка, — Нет бы возблагодарения слать мне до самой моей скончины.

— Это за какие же доблести?

— А кто давал вам с девками позоревать? Не я, скажешь. Чего глаза мокрые отворачиваешь? Стыдно!..

— Девка, если она сама не захочет, — не позорюешь, — подсыпал начпрод.

— Э-э, девки–то охочие, да больно вы ненадежные, — упрекал дед. — Бывало, время на гульбищу, обкружат меня, льнут: «Дедок, подои коров за нас». И осяобонял девок, сам под коров лазил да терпел от них одни бедствия.

— Тогда, дед, доить тебе коров не передоить.

— Мое почтение, — откланивался Корж. — Управы на вас нет.

— Но мы же ненадежные!

— Не в том смысле я это сказывал… Слухать надо, а не хлопать ушами, — сердито закончил дед и ушел в свой шалаш, не переставая ворчать: — Тигра, а не корова. Черт бы ее попутал! Раньше были смирные, путные, доишь — и горя не чуешь. А в войну взбесились, что ли?

Лагерь затихал, только часовые похрустывали жухлыми листьями.

Катерина умащивалась спать в необжитом шалаше, и потому, что он был не обжит, все в нем было холодным, жестким — ощущались под боками неумятые прутья, коренья.