Игорь Подколзин - Обвиняется в измене?..

Известие о смерти Ермакова потрясло Волкова, прижало к земле тяжким гнетом непоправимой беды, заставило душу ныть день и ночь от скорби, острого чувства потери и какой-то невысказанной вины перед ушедшим, как будто он мог ему помочь, спасти, предостеречь, но не успел или не сумел. Теперь больше никогда не будет с ними доброжелательного и жизнелюбивого человека, казалось, такого крепкого, что его не сумеет взять ни одна хворь.

Дни перед похоронами прошли, как в тумане, — что-то утрясали, решали, как лучше сообщить семье, вызывать ли их из эвакуации, где и как хоронить покойного, кто будет говорить, оркестр, караул…

Придя после похорон домой, Антон сдвинул в сторону покрывавшие диван старые листы бумаги — со времени возвращения он впервые пришел в свою квартиру — и сел, положив на колени пачку газет и письма от родных. Больше всего от мамы и ни одной весточки от Тони, хотя он оставил ей и домашний адрес, кроме номера полевой почты.

Перебирая успевшие слежаться в почтовом ящике газеты, он выронил из них телеграфный бланк. Нагнулся, подобрал и с удивлением увидел, что это его собственная телеграмма, отправленная на Урал Тоне. Чужим, малоразборчивым почерком на бланке наискось размашисто написано чернильным карандашом! «Адресат выбыл».

Он недоуменно прочел надпись еще рад. Выбыл? Куда выбыл, почему? Что еще там случилось? Позвонить Кривошеину, узнать у него, пусть не очень удобно беспокоить его по личным вопросам, но как иначе и кто, кроме него, сможет помочь? Некому.

Из дому не позвонить — время военное, возникнут десятки непредвиденных сложностей. Придется сходить на службу или лучше дать еще несколько телеграмм — на адрес госпиталя, где работала Тоня, Кривошеину, на завод? Нет, слишком долго придется ждать, пока ответят на его телеграммы, а скоро уезжать на фронт — эшелон уходит завтра. Придется все же сходить и позвонить. Пока обязанности начальника временно исполняет Коля Козлов — он поймет и разрешит.

«Отдохну немного и схожу, — решил Антон, — а пока прочту письма от мамы и сестры, узнаю, каковы там, в далеком городе, их дела, как растут племянники, нет ли в чем нужды. Хотя разве они сознаются — сейчас нуждаются все, а у матери, тетки и сестры такой характер, что постесняются беспокоить своими жалобами и просьбами, а напишут, что все хорошо, они сыты, слава богу, здоровы, обуты и одеты, а он должен беречь себя, не студить раненую спину, не забывать регулярно питаться, и не чем попало, а как следует».

Завалившись на диван, Волков вскрыл первый конверт, выбрав по штемпелю самое давнее письмо, — лучше идти вместе с далекими родными от одной их новости к другой, как бы получая весточки по очереди.

Читая, он словно слышал родной тихий мамин голос, видел ее рядом, ощущал тепло ласковых рук, которыми она умела лечить все болячки на свете, заставляя забыть про любые неприятности. Все так, как он и предполагал, — ни одной жалобы, нет даже намека на то, как им приходится нелегко. Хорошо бы выпросить хоть пять суток отпуска и съездить к ним, но Ермакова теперь нет и у кого выпросишь?

При мысли о Ермакове сердце опять наполнилось щемящей жалостью — какая же сразу маленькая и седенькая сделалась его жена, раньше такая живая, разговорчивая, уверенная в себе. Как бережно поддерживала ее под руку заплаканная дочь, как вздрагивали ее плечи при звуках траурного салюта, который дали из винтовок красноармейцы, тремя залпами отсалютовав погибшему на посту генералу. Именно так, погибшему на посту.

По большому счету, проводить его в последний путь должны были бы и все те, кому он помог при жизни, кого спас, оградил, сохранил, но они вряд ли когда узнают, кому обязаны жизнью и свободой. И командующий фронтом, за которого, не побоявшись гнева Верховного и мести наркома, вступился Ермаков, тоже не узнает, а если узнает, то очень не скоро. А может быть, так и не узнает никогда.

Ермаков первым нащупал промах Бергера и в долгом ночном разговоре с Волковым и Семеновым перед их вылетом к партизанам просил собрать неопровержимые доказательства, доставить их сюда, в Москву, чтобы опровергнуть обвинения в измене.

Антона настораживал путь Слободы к фронту, а генерал зацепился за другое — Семен не узнавал на фотографиях покойного переводчика Сушкова. Вроде бы ничего удивительного — прошло несколько лет, да и снимали Дмитрия Степановича в совершенно иной обстановке, а в камере смертников они встретились с Семеном, оба избитые до превращения лица в кровавую маску, но… Почему оставшийся неизвестным лохматый Ефим, первым указав на переводчика, сообщил Слободе, что это не кто иной, как Сушков, работавший у немцев и пользовавшийся долгое время их полным доверием и благорасположением? Откуда ему был известен переводчик и как он смог узнать его? Мало того, Сушков не был в семнадцатом году в Петрограде, а сразу приехал с фронта в Москву, где жила семья его приятеля по полку. А сидевший в тюрьме СД «переводчик Сушков» рассказывал сокамерникам именно о Питере, о выступлениях Ахматовой и концертах Шуберта. Значит, немцы знали о том, что Дмитрий Степанович петербуржец, но не выяснили, что с четырнадцатого года он больше не был в родном городе. Плюс странный побег Слободы, удачный выход к линии фронта, полученные им сведения, представляющие большую ценность для органов Государственной безопасности.