Всеволод Иванов - Военные рассказы и очерки

— Помню, в детстве ходил я с отцом по приискам в Иркутской. Там тогда шаманы встречались часто. Вот это вера так вера! Во что шаман верит? Человек-де бога может уговорить! Ежели, скажем, ты к речи способен, то и бог тебе нипочем, а? Ну, конечно, за такую веру и уважение к человеку наши попы всех шаманов перебили.

После 1917 года сходки в селе стали часты. Появились агитаторы, представители разных партий, стали выбирать в сельские и волостные советы, затем в Учредительное, затем прошла с пулеметами белогвардейщина, и все замерло.

Перед самой белогвардейщиной большевики и Ленин объявили мужикам землю. Когда на сельской сходке прочитали декрет про землю и наступило ошеломленное молчание, Вершинин подал голос:

— Даром? Землю, спрашиваю, дают даром?

— Даром, — ответил читавший.

— Ну, быть каторге.

— Это в каком же смысле, гражданин? — спросил его читавший.

— А в таком, — ответил Вершинин, — что будут нам богатей строить каторгу. Ну да, бог даст, отобьемся! Плечи, вишь, зудятся — к грозе.

Белогвардейшина, подъяпонщина, подамериканщина и просто японцы, американцы и все другие, которых взяли, чтобы показать: вот, дескать, все народы против большевиков, — нахлынули так быстро, что хотя плечи и зудились, но рука, согласно старинной песне, размахнуться не успела.

Всему должно быть свое время.

Лодка плыла в легком и неподвижном тумане, среди Голубых скал. Недалеко и порт и город. Вершинин греб не спеша. Ему вспомнился кузнец. Кузнец этот был еще совсем недавно балагур и песенник, а сейчас что-то умолк, притих, передний угол своей горницы заставил иконами, лампадку зажег и каждый вечер, говорят, справляет всенощное бдение. С чего это он? Белогвардейщины боится?

— Гляди-ка, Никита, — сказала Настасьюшка, — никак Хмаренко?

Хмаренко, отставной матрос и плотник, жил рядом с постоялым двором, где обычно останавливался Вершинин. Жил, впрочем, он очень плохо и, надо думать, голодал, потому что всегда радовался, если Вершинин давал ему рыбы. А голодать такому, должно быть ученому, человеку не следовало бы. Книжки, которые он доставал Вершинину, были очень умные, и вообще, судя по намекам, отставной матрос Хмаренко знал многое.

— Рыбачить?

— Да где рыбачить! К тебе.

Хмаренко подвел свою лодку вплотную к лодке Вершинина, попросил табачку, набил трубку, но курить не стал, а, бросив потухшую спичку в море, проговорил:

— Ты бы не торопился в город-то, Никита Егорыч.

— Рыба протухнет.

— Лучше рыба, чем ты сам.

— Я не воюющий.

— Воюющий не воюющий — всех обыскивают.

— Чего ищут?

— Пеклеванова.

— Я бы его и сам поискал. Знаток, сказывают. Ученый. И за границей бывал, и в царских тюрьмах, и жизнь свою едва ли не в девятьсот пятом начал.

— Твоих лет, Никита Егорыч.

— Не годы учат — битвы.

— Верно.

— А того верней, кажись, Хмаренко, что этого Пеклеванова за восстание беляки в крепостную тюрьму посадили и крепость ту чуть ли не бронепоездом стерегут.

— Бронепоездом четырнадцать — шестьдесят девять! Там, братан, в бронепоезде командир есть, Незеласов, — из молодых, да ранний злодей.

— Крепко, значит, стерегут?

— Стерегли.

— Ишь ты! — сказал спокойно Вершинин.

— Убежал.

— Из крепости? Из-под бронепоезда? Смелый. Отправили вы его куда?

— Я-то тут при чем?

— Ну, буде, буде, вижу!

— Еще не отправили, — помолчав, сказал Хмаренко.

— Надо отправить.

— Надо. Да не каждому доверим Пеклеванова.

— Где — каждому!

— Тебе бы, Никита Егорыч, партия доверила. В тайгу спрячешь?

Вершинин ухмыльнулся:

— Да господь с тобой, Хмаренко! Как я могу в вашу войну ввязываться? Наша душа — хрестьянская, мирная. Мы соху, землю, море да лодку только и знаем. Ничего не вижу, кроме своего поля. Куда нам воевать?

Настасьюшка подхватила:

— Наша душа хрестьянская, хозяйственная, мирная, господин Хмаренко. Нам воевать не годится.

Вершинин продолжал:

— И люди мы неученые, неграмотные, и семья у нас крупная. Не считая стариков — жена, племяши да своих ребят двое — Митька да Сашка.

— И ведь, сказать, ребята! Такие все к жизни справные…

— Ребята ничего, обходительные, веселые. Нет, я в войну вмешиваться не могу…

И он налег на весла. Лодка Хмаренко не отставала.

— Восстали ваши мужики, сказывают? — спросил Хмаренко.

— Восстание? Никакого восстания не было! Так, двух стражников по пьяному делу стукнули.

— A y меня беляки позавчера брата расстреляли, Никита Егорыч.