Всеволод Иванов - Военные рассказы и очерки

— Во что?

— Помнишь, Семенов говорил, что в городе чувствуется второй большевистский центр?

— Мечтание!

— А мне верится, Маша, право, верится. И вовсе не потому, что одинок, а, так сказать, от избытка силы. Я, знаешь, учился в Симферополе. У нас там солнечно. Бежишь в гимназию, на душе светло, легко, посмотришь на свою тень, она такая четкая, как будто тушью сделанная, такая уверенная, я бы сказал — достойная своей веры.

— Вершинин — твоя тень, а вовсе не этот мифический второй центр восстания. Зачем он нужен?

— Вдруг с нами неладно? Тогда он берет дело в свои руки!

— Обойдемся и без параллельщиков, — вдруг с несвойственной ей твердостью сказала Маша.

Пеклеванов поглядел на нее внимательно и рассмеялся.

Стемнело. В порту на кораблях загорелись огоньки, а затем, точно отражаясь, замелькали в домах. Сверкнула последний раз заря на куполе собора, прогудел, словно прощаясь с нею, колокол. За окном фанзы послышались осторожные шаги. Пеклеванов, пытливо глядя в окно, повернулся к дверям.

— Ты куда, Илья?

— Да пока в огород.

Из огорода виден был косогор, который спускался к набережной, рядом с ним — песчаные промоины с крошечными домишками, за косогором темнел городской сад. Ветра последних дней, прорывавшиеся сквозь туман, сорвали все листья с его деревьев, и он словно опутан весь колючей проволокой.

На обрыве в одной из хибарок распахнулась дверь. Баба в длинном розовом платье вытащила огромный самовар, и он сияет в ее руках, как слиток золота.

— Не отведешь глаз, — сказал Пеклеванов Знобову.

Знобов лежал среди кочанов капусты, глядя в небо.

— Верно, — тихо отозвался он, — звездные небеса нонче редки. А только вы не орите — следят.

Пеклеванов с легким смешком спросил:

— А курить можно?

Отломив лист капусты, Пеклеванов играл им.

— Итак, Илья Герасимыч, прежде всего…

— Прежде всего поднимем деповских рабочих и займем артиллерийские склады…

— А потом — к грузчикам?

— Да, потом — к порту и крепости. Атака.

Некоторое молчание.

— У нас такие ж мысли, Илья Герасимыч, — сказал Знобов, — только опасаемся насчет артиллерийских складов. Захватим мы пушки, а вдруг Вершинин опоздает со снарядами?

— Не опоздает.

— Привезет! — подтвердил, подползая, Семенов.

Опять небольшое молчание, и Семенов сказал изменившимся голосом:

— Жену Вершинина арестовали, Илья Герасимыч.

— Еще один довод за то, чтобы торопиться с восстанием.

— Послать навстречу нарочных? То есть к Вершинину. Поторопить? Про жену говорить или лучше смолчать?

— Все сказать! Он — мужественный.

Били пулеметы, били вагоны пулеметами. Пулеметы были горячие, как кровь…

Видно было, как из кустарника подпрыгивали кверху тяжело раненные партизаны. Они теперь не скрывались и не опасались показать свое лицо врагу.

Но те, кто был не ранен, скрывались по-прежнему.

Неподвижные луга, серо-золотистые кустарники, лужи на дорогах, холмы, леса на холмах. И временами казалось, что стреляет только один бронепоезд.

— Или, быть может, партизаны уже доставили сюда орудия?

— Никак нет, господин полковник, орудий у них еще нет, — отвечал Обаб.

— Значит, среди них нет и Пеклеванова?

— Грязища несусветная, дороги непролазны, тут никакой Пеклеванов не поможет. Да вы ему, господин полковник, цену не набивайте: мы люди здесь свои.

— Свои ли?

Незеласов не мог отличить лиц солдат в поезде. Угасали лампы, и лица казались светлее желтых фитилей.

Тело Незеласова покорно слушалось, звонко, немного резко кричала глотка, и левая рука тискала что-то в воздухе.

Он хотел прокричать солдатам какие-то утешения, но подумал: «Сами знают!»

И опять почувствовал злость на прапорщика Обаба.

«Свои?! Ха-ха! Вот у Вершинина действительно свои, сам-мильен, ха-ха! Кто это сказал? Кажется, мужичонка партизан перед расстрелом. Хиленький такой, слабый, а как увидал дуло с неизбежной смертью, вдруг озлился и крикнул: „Пуль не хватит, ваше благородие! Вершинин — сам-мильен“. Или нет, о мужичонке это Обаб рассказывал?»

— Боже, какая тоска! А у коменданта по вторникам вечеринки. Варя сядет на диван, раскроет книгу… И какую книгу можно читать в эту ночь?!

Да, в эту ночь читать трудно!

Ночью партизаны зажгли костры. Они горели огромным молочно-желтым пламенем, и так как подходить и подбрасывать дрова в костер было опасно, то кидали издали, и костры были широкие, величиной с крестьянские избы.

Так по обеим сторонам дороги горели костры, и не видно было людей, а выстрелы из тайги походили на треск горевших сырых поленьев. Полковнику казалось, что его тело, тяжелое, перетягивает один конец поезда, он бежал на середину.