Всеволод Иванов - Военные рассказы и очерки

— Да ты быстрей!

— Так вот, по железнодорожной инструкции для товаро-пассажирских поездов, машинист обязан остановить поезд, если он увидит на рельсах какую-нибудь мертвую тушу.

— Это если издалека? А если вблизи?

— Если близко? Он должен поезд разогнать, дабы ее перерезать с безопасностью, а затем поезд остановить и составить акт!

— Акт? Хи-хи! Да, им теперь до актов, жди!

— Нет, он остановит! Машинист у них тупица…

— Да ни в жизнь не остановит!

— Обожди, Васька, — сказал решительно Вершинин. — Слушай, Миша, внимательно меня. А если на рельсах лежит труп? Слушайте и вы, мужики! У них, у бронепоезда, закон старый. Они под старым законом ходят. Ну так вот, по старому закону полагается… что если кто из машинистов труп увидит на рельсах, то должен остановить поезд… И вот… Кто пойдет, товарищи, на рельсы, чтобы… Пущай знает: страху много… Бронепоезд разогнан! А все равно нам подыхать. Но только, по-моему, успеет машинист остановить. А как только остановится, голову высунет посмотреть, — я машинисту тому, как белке, в глаз пулю. А вернее что остановится, не разрезать ему человека. Ну, товарищи…

После молчания мужики заговорили:

— Зарежет!

— А пошто ему не зарезать? Кого ему жалко?

— Товарищи!

— Сам ложись!..

— Сам? Ну, я-то лягу.

— Не пускай Никиту Егорыча!

— А кто же? Кто же, как не я?

Васька Окорок, оттолкнув Вершинина от насыпи, отбросил винтовку…

Здесь все разом почему-то оглянулись. Над лесом тонко стлался дымок, похожий на туман, но гуще.

— Идет! — сказал Окорок.

Мужики повторили:

— Идет!

— Товарищи! — звенел Окорок. — Остановить надо!..

Мужики добежали до насыпи. Легли на шпалы. Вставили обоймы. Приготовились.

Тихо стонали рельсы — шел бронепоезд.

Кто-то тихо сказал:

— Перережет — и все. Стрелять не будет даже зря!

И вдруг, почувствовав это, тихо сползли все в кустарники, опять обнажив насыпь.

Дым густел, его рвал ветер, но он упорно полз над лесом.

— Идет!.. Идет!.. — с криком бежали к Вершинину мужики.

Вершинин и весь штаб, мокрые, молча лежали в кустарниках. Васька Окорок злобно бил кулаком по земле. Китаец сидел на корточках и срывал траву.

— Товарищи! — закричал Вершинин. — Что же это-о?!

Мужики молчали.

Васька полез на насыпь.

— Куда? — крикнул Вершинин.

Васька злобно огрызнулся:

— А ну вас к… Стервы…

И, вытянув руки вдоль тела, лег поперек рельсов.

Уже дышали, гукая, деревья, и, как пена, над ними оторвался и прыгал по верхушкам желто-багровый дым.

Васька повернулся вниз животом. Смолисто пахли шпалы. Васька насыпал на шпалу горсть песка и лег на него щекой. Песок был теплый и крупный.

Неразборчиво, как ветер по листве, говорили в кустах мужики. Гудели в лесу рельсы…

Васька поднял голову и тихо бросил в кусты:

— Самогонки нету?.. Горит!..

Палевобородый мужик на четвереньках приполз с ковшом самогонки. Васька выпил и положил ковш рядом.

Потом поднял голову и, стряхивая рукой со щек песок, посмотрел: голубые гудели деревья, голубые звенели рельсы.

Приподнялся на локтях. Лицо стянулось в одну желтую морщину, глаза — как две алые слезы…

— Не могу-у!.. Душа-а!..

Мужики молчали.

— Все это понятно, Никита Егорыч, — говорил тихо Миша-студент. — Васька не верит в тупость машиниста, а Син Бин-у верит. Он даже с помощником машиниста сговорился, Никита Егорыч.

— А если набрехал ему этот помощник? Нет, лучше я сам…

Вершинин вскочил. И сразу же раздались обращенные к нему голоса партизан:

— Зарежет!

— Не то страшно, что зарежет, а страшно одному лежать!

— Позволь всем миром лечь, Никита Егорыч!

— Обчество не допустит, — сказал старик партизан Вершинину. — Тебе нельзя. Лучше все ляжем вместе.

Китаец откинул винтовку и пополз вверх по насыпи.

— Куда? — спросил Вершинин.

Син Бин-у, не оборачиваясь, сказал:

— Сыкуучна-а!.. Васика!

И лег с Васькой рядом.

Морщилось, темнело, как осенний лист, желтое лицо. Рельс плакал. Человек ли отползал вниз по откосу, кусты ли кого принимали — не знал, не видел Син Бин-у…

— Не могу-у!.. Братани-и!.. — выл Васька, отползая вниз.

— Ничего, Васька, — сказал ему Миша-студент. — Тут ведь дело не в трусости, а в отсутствии уверенности в действии машиниста. По-моему…

— Молчи ты! — крикнул Вершинин. — Муку какую народ принимает, а он с объяснениями. Объясняться будем потом, когда выживем.

Слюнявилась трава, слюнявилось небо…

Син Бин-у был один.