Гусейн Наджафов - Смелые не умирают

Немца не задела жесткость слов Музалева. Будто не слыша этих идущих из души слов, он задумчиво смотрел перед собой. А Музалев, выпалив накипевшее, сразу остыл, отошел.

— Конечно, куда мне пойти? Ваши поймают — убьют, наши поймают — убьют… — Станислав помолчал. Потом с жаром, даже с досадой спросил: — А ты? Почему ты не уходишь? Таскаешь тут бревна!..

— Я?

Музалев удивился и испугался. Он оглянулся: нет ли кого поблизости? Тело покрылось испариной. Немец говорил о его сокровенной, тайной думе. С той минуты, как Музалев попал в плен, он день и ночь только и думал о побеге. И работать на лесозавод он напросился лишь для того, чтобы, улучив минуту, бежать, пробраться к своим и яростно истреблять фашистов. Почему немец заговорил о побеге? Догадался? Допытывается? Или провоцирует? Ну нет, не на того напал!

— Я побегу, — рассмеялся Музалев, — а ты мне в спину стрелять? Так, что ли?

Шверенберг подошел к Музалеву, положил руку на его плечо.

— Иван! — серьезно и как-то доверительно сказал он. — Я не буду стрелять. Я есть техник, рабочий. Я не есть зольдат.

И, задумчивый, замолчал, повернулся, ушел.

Вечером, пересчитывая пленных, снова не досчитались одного. Шверенберг оглядел колонну пленных. Молодого высокого круглолицего пленного с редкими волосами и полуприкрытым правым глазом среди них не было. И опять, только глазами, Шверенберг улыбнулся Горбатюку.

После неудачной эвакуации Болеслав Ковалевский стал еще злее и раздражительнее. Говорил он мало, а если и пробурчит что-то, все равно не поймешь. Казалось, он жил в постоянном страхе, все время чего-то ожидая. Все чаще приходил поздней ночью пьяным. Анна Никитична вставала на стук открывать двери. Мальчики настороженно поднимали головы: кто это?

Болеслав, пошатываясь, напевал какую-то песенку.

— Как ты не боишься, Болеслав, — говорила ему Анна Никитична, — ведь сейчас нельзя ходить. Тебя арестуют…

— Меня никто не арестует, я могу… — пьяно бормотал Болеслав.

В конце августа он пришел как-то рано, трезвый и хмурый. На рукаве его куртки Котики увидели белую повязку с черной надписью: «Шуцман».

— Ты поступил в полицаи? — поразилась Анна Никитична.

— А что мне делать? — зло выкрикнул Болеслав. — Подыхать с голоду? Таскать бревна? Пусть другие таскают… А я… Платят хорошо, и работа чистая.

— Изменник! — бросил ему в лицо Валя.

— Пся крев! — вскочил взбешенный Болеслав. — Придержи язык за зубами… Я не посмотрю… Я тебя… Я всех вас… — И выскочил из комнаты. Ночью он снова пришел пьяным, повалился на кровать и захрапел.

— Мама, уйдемте отсюда, — шептал Валя. — Я… Я не могу его видеть!

Валя высмотрел пустую комнату в коммунальном доме недалеко от польского кладбища. Отсюда виднелись пулеметные вышки и колючая проволока лагеря военнопленных.

Котики поселились в комнате левого крыла. А в правом крыле жили немецкие солдаты — вожаки собак, хундерфюреры, которые по ночам охраняли лагерь. Их большие, откормленные овчарки жили тут же, под окнами в конурах. Анна Никитична боялась такого соседства. Но куда идти?

Во дворе перед домом стоял глубокий колодец с журавлем. Хундерфюреры никак не могли научиться пользоваться им. Большие немецкие ведра то и дело шли ко дну. Валя и Витя воспользовались этим. Раздобыли «кошку» и по ночам, когда солдаты уходили на охрану лагеря, вытаскивали ведра, прятали их в сарае. В базарные дни тайком меняли ведра на хлеб.

Догадавшись о проделках сыновей, Анна Никитична всплеснула руками:

— Знал бы папа!.. Воровать ведра!

Разве мальчики думали о воровстве? Просто им хотелось навредить солдатам, ну и продуктов, конечно, раздобыть.

Только ведра они больше не доставали.

В первые месяцы оккупации на город налетали советские самолеты. Они бомбили станцию, эшелоны, военные объекты, сбрасывали листовки со сводками Советского информбюро. Белые листки, кружась в воздухе, медленно падали на крыши, в сады, на улицы.

Как-то, войдя в комнату, Анна Никитична заметила, что сыновья читают листовку.

— Мамочка, садитесь сюда. Москву не взяли. Брешут немцы! — радостно закричал Валя.

— Сынок, ты такой неосторожный, — перебила его Анна Никитична. — Зачем приносишь это в дом? Хунды увидят, собаками разорвут. Потерпи, скоро придут наши.

— Не могу я терпеть! — перебил Валя.

— А что ты можешь? Ты же ничего не можешь. Вот, видишь, Виктор, он же старше тебя. И молчит. А ты еще совсем маленький, — убеждала мать.