Василь Быков - Атака с ходу

- Да, у тебя!

Пилипенко на минуту смешался. Разумеется, он уже считал себя рядовым и, наверно, понемногу свыкался с тем, а тут ротный, будто ничего между ними и не произошло, спрашивал про взвод.

- Пятнадцать, кажись, - неуверенно сказал старшина.

- Патронов есть немного?

- Трохы е.

- Приготовиться к атаке!

- Зараз?

- Да, зараз!

- Есть! - с непонятной, почти радостной решимостью гаркнул Пилипенко.

И ни удивления, и никакого вопроса - он воспринял приказ так просто, будто от него требовали строить взвод в баню или на ужин. Потом уже я понял, что тем самым Пилипенко без лишних слов возвращался к своей прежней должности, которая, оказывается, все же что-то для него значила.

- И давай всех сюда! В общий порядок!

- Ну видома, в общы, - подхватил Пилипенко. - Так мицнише вдарыты.

Командир роты смерил его придирчивым взглядом.

- И ты гляди мне! Чтоб не тянулись, как на базар! Броском!

- Нэ хвылюйтэсь! Побежать! Я их...

Ананьев, не дослушав, повернулся к Щапе:

- Принимай второй взвод!

- Я?

- Ты!

- Есть! - не сразу сказал Щапа, и было непонятно, обрадовало это его или обеспокоило.

- Что, не укомандуешь?

- Попробуем.

Командир роты немного подумал или, может, прислушался. Но на высоте было тихо, вокруг едва слышно шелестел мелкий, надоедливый дождь. Откуда-то из-за пригорка доносились далекие глухие разрывы.

- Пятнадцать минут на подготовку и - вперед!

Ананьев сказал это и замолчал. Новые взводные стояли не шевелясь - напротив внизу Пилипенко и в стороне от него Щапа. Они ждали, что он скажет еще, но он лишь коротко бросил: «Все!» - и они оба сразу побежали - один через поле, другой в тот конец насыпи. Командир роты вскочил на откос. Меня он будто совсем и не замечал.

Что ж, атака на войне - обыкновенное дело, хотя, конечно, вовсе привыкнуть к ней невозможно. Сколько бы раз ты ни поднимался в атаку и ни осиливал в себе свой страх, но каждый следующий бросок будет такой же жутковато-знобящий, как и все прежние. Ох, как не хочется вылезать из своего спасительного окопчика в огромный ревуще-грохочущий свет, пронизанный пулями и осколками, самого маленького из которых совершенно достаточно, чтобы прикончить твою единственную и такую необходимую тебе жизнь. Страшно вставать, но надо. Каждой атакой двигает приказ старшего командира, план боя. Иногда на нее вынуждает противник, который, если не уничтожить его, уничтожит тебя.

Тут же все, казалось мне, было по-другому.

Я переживал и не знал, как подступиться к командиру роты.

- Товарищ старший лейтенант, - сказал я.

Боком лежа на изрытом каблуками откосе, он наблюдал за противником и не повернул даже головы. Но он слышал мое обращение, что-то заподозрил в нем и насторожился. И я, стоя ниже, в трех шагах от него, тихо сказал, чтобы услышал только он, и никто больше:

- Напрасно вы...

- Что?

- Напрасно, говорю.

Ананьев замедленно, будто впервые меня тут услышав, обернулся на локте.

- Что? - переспросил он таким тоном, что я весь подобрался. - А ты какого черта тут околачиваешься? Я тебе что приказал? А ну - в тыл! Бегом!

Он кричал на меня впервые. Никогда прежде я не слышал от него злого слова, потому что изо всех сил старался не заслужить даже замечания, и он знал это. А тут крик! Сначала это меня ошеломило, и я молча стоял с таким чувством, будто под ногами зашатались и тихо опрокидываются куда-то и насыпь, и поле, и откос, и весь белый свет. Но очень скоро стало понятно, что вовсе не я был причиной этого крика. Скорее я подвернулся ему не вовремя. И мне не стало ни обидно, ни больно - было только тоскливо.

Между тем сюда уже бежал первый взвод. Полтора десятка автоматчиков гуськом трухали по взмежку. Пилипенко, размахивая полами длинноватой шинели, уже перебегал болотце. Я опасливо взглянул на высоту - к счастью, вершина ее все еще была в промозглом тумане, иначе немного их достигло бы насыпи.

Ананьев сел на откосе и сдвинул кабур «вальтера» к пряжке.

- Дай каску! - вдруг сказал он уже без недавней свирепости, будто тем самым давая понять, что больше на меня не сердится.

Я стащил через подбородок мокрый брезентовый ремешок своей каски и отдал ее комроты.

- Только там донышко криво подвязано.

- Что?

- Донышко, говорю, неровно подвязано.

- Черт с ним, донышком!

Он привычно надвинул каску на голову, но мокрый ремешок не налезал на его широкую костистую челюсть, и Ананьев завернул его на козырек каски.

- Жареному карасю кот не страшен! - со значением сказал он. - Понял?