Владимир Рыбин - Холодный апрель

— Значит, боитесь?

— Чего?

— Бизнеса. Сейчас пойдете по магазинам, пожалеете. Наверняка захочется купить что-нибудь такое, на что не хватит денег.

— Ни к чему это. Думай потом.

— О чем думать? Вы ведь, когда ехали сюда, меняли в банке деньги?

— Сколько полагалось.

— Считайте, что обменяли еще. Берите марки, а в Москве отдадите рубли. Мне или кому-нибудь из моих знакомых, кто будет у вас раньше меня.

— Спасибо, что довезли.

Каппес протянул ему визитную карточку.

— Если будут какие затруднения, звоните, выручу.

— Благодарю.

Александр захлопнул дверцу и поспешил уйти. Перейдя подземным туннелем, оглянулся: серебристый «мерседес» стоял на том же месте. Он машинально помахал рукой и нырнул в широкий распахнутый зев ближайшего магазина.

Окунувшись в яркий, пестрый, шумный, ароматный мир универмага, он сразу забыл о Каппесе. Ему вообще нравилось ходить по здешним магазинам, оборудованным с истинно немецкой любовью к манерности и пышности. Магазины казались ему музеями. Жизнь и богатых, и среднего достатка, и бедных немцев была представлена здесь вещами, какие окружают их повседневно. Пышные дамские манто баснословной стоимости и дешевые нейлоновые куртки на распродаже, ковры и циновки, мебель, словно бы вывезенная из старинных дворцов, и завалы хозяйственной утвари повседневного употребления, телевизоры с видеоприставками и крохотные электронные микрокалькуляторы для домашних хозяек, хрусталь, фарфор, бронза, металл, дерево, пластмасса самых невероятных расцветок — все материалы, какими успела овладеть цивилизация, были представлены в этих магазинах. Во всех, от крохотных лавчонок, заполонивших первые этажи домов, до роскошных, в несколько этажей гешефтов вроде этого. Народу много, но толкучки нет, все товары доступны, и любую вещь можно брать в руки. Единственное, что мешало Александру, это излишнее, по его мнению, внимание продавцов: то и дело подбегали, спрашивали, что ему нужно. «Я хочу только посмотреть», — как в Ольденбурге, отговаривался он и, не вступая в дальнейшие переговоры, проходил мимо. Продавцы недовольно смотрели вслед, и Александру казалось, что они угадывают в нем не немца. Немцы «только посмотреть» не ходят, впустую тратят время лишь ненормальные иностранцы…

Он купил несколько ярких дешевых зажигалок для приятелей, выбрал наконец курточку для Нельки, ухнув на нее главный запас имевшихся у него марок. Увидел золотистые металлические пояски в виде змеек, долго ходил вокруг, мучаясь — купить не купить. Знал: Нелька спит и видит такой поясок. Но знал также, что если возьмет, то останется у него совсем мелочь. Правда, ему и не нужны деньги: билет до Ганновера в кармане, а там будет уже свой московский поезд, в котором принимаются родные рубли. В бумажнике лежали разрешенные для провоза через границу три червонца, до Москвы хватит.

Он все-таки купил этот поясок и, улыбаясь, представляя, как обрадуется Нелька, как взвизгнет и кинется ему на шею, пошел к выходу. Чтобы больше ни на что не смотреть, не расстраиваться. Вспомнил Каппеса, но отмахнулся от мыслей о нем, как от назойливой мухи: все не купишь, и с тысячами марок будешь ходить тут и страдать. Мало денег — выбираешь, что подешевле, много — что получше. Та же маета, только рангом повыше.

Теперь и по улице идти было легче: на витрины не заглядывался, смотрел по сторонам. Вот люди копаются в ящиках, выставленных возле магазинов, выдергивают из кучи связанные попарно туфли. Степенных немцев возле этих ящиков не видать, все больше люди восточного облика, должно быть, иностранные рабочие. Вот музыкант потешает публику игрой сразу на нескольких инструментах, руками тренькает на гитаре, губами выводит не слишком благозвучную мелодию на трубе, ногами жмет на педаль, соединенную с колотушкой, бьющей в барабан, локтями умудряется толкать какое-то приспособление, и тогда раздается металлический звон тарелок, прикрепленных — для смеху, что ли? — к тощему заду. Все это удерживается на громоздкой раме, и человек, вписанный в эту конструкцию, сам напоминает механическое устройство. Вот художник ползает на коленях по асфальту, рисует цветными мелками большой портрет Леонардовой Джоконды и то и дело поглядывает на жестянку для монет, возле которой крупно написано «Danke!» — «Спасибо!». Вот молодой парень изображает живую форсунку, дует на огонь керосином, и пламя факелом всплескивается над толпой. Его приятель бьет бутылки на положенной на асфальт дерюжке, а потом ложится на осколки голой спиной и делает вид, что отдыхает. Вот маленькая малайка прямо посередине улицы исполняет какой-то ритуальный танец с долгими статичными позами. Ставит ногу на пятку, медленно шевелит ступней, делает быстрый поворот, снова застывает в красивом изгибе, плавно поднимает руку, потом другую, разворачивает ладони… На ее лице маска полнейшего бесстрастия, это резко контрастирует с уличной сутолокой, заставляет прохожих долго остолбенело смотреть и смотреть, удивляясь такой необычной невозмутимости. Возле жестянки с неизменным «Danke!» надпись: «Покой — основа мира». Вот певцы — мужчина, невероятно толстый, видимо, больной, рядом худенькая женщина с ребенком на руках, качающая коляску с ребенком. Между ними еще двое детей — мальчик и девочка. Все вместе поют дурными голосами, вызывая скорее недоумение, чем интерес. Но монеты им бросают часто, жалеют. И лохматому немытому бородачу, то ли наркоману, то ли алкоголику, сидящему на асфальте под шикарной витриной, подают часто. Он неумело, всей пятерней, бьет по струнам гитары, скабрезно ухмыляется и хриплым пропитым голосом поет неприличные куплеты. Его обступили толпой, дружно хохочут после каждого выкрика и бросают, бросают монеты…