Михаил Журавлев - Одержимые войной. Доля

– Я жив. Только голова болит. И не встать. Придавило.

– Спокойно, спокойно. Сейчас мы тебе поможем. Не переживай. Ты узнаёшь меня? Ты меня узнаёшь?

– Да, – отвечает Андрей. Голос какой-то вялый, не свой. Но всё же он говорит, значит не всё потеряно. – Вы, кажется, Владислав Янович. Только фамилию не помню.

– Молодец. Молодец. Не важно. Вспомнишь потом. Главное, узнал. Так, парни! – командует верзилам с носилками, – быстро погрузили, и бегом в машину.

…Когда его подхватывали и переносили на носилки, что-то внутри странно сместилось, он внезапно почувствовал нестерпимую боль во всём теле, вскрикнул и потерял сознание. Последнее, что он видел в сгущающихся коричневых сумерках, это милиционеров с автоматами, надевающих наручники на парня в пластмассовой маске. Только теперь полмаски превратились в кровавое месиво, сквозь которое злобно сверкал нечеловеческий взгляд…

Весть о взрыве в подземном переходе, жертвами которого стали двое погибших и пятеро раненных, облетела город со скоростью взрывной волны, не зацепив лишь редких людей, среди которых оказалась и Машка. Проведя интересный вечер со своими подопечными и проводив их до школы, она с лёгким сердцем возвращалась домой. Это её первый класс, в котором она, молодой преподаватель истории в средней школе, определена классным руководителем. Это её первый культпоход с классом, который, похоже, прошёл без сучка и задоринки. Ребята не шумели, не безобразничали в фойе. Напротив, с интересом и увлечением просмотрели непростой спектакль о матерях, чьи сыновья погибли в Афганистане. Маша выбрала именно эту постановку для просмотра с ребятами, не потому вовсе, что её интересовала нашумевшая пьеса молодого драматурга, оказавшаяся, хотя и захватывающей и душещипательной, но по большому счёту плохой литературой. Выбрала и не потому даже, что в её судьбу в разное время вошли два человека, для которых война «за речкой» – это их война. Молодой учительнице истории Марии Ивановне Калашниковой хотелось, чтобы ребята получили представление о том, что история – не только наука о прошлом, но и не прерываемый ни на секунду процесс. История продолжается. И в передаче именно этого ощущения – неразрывной связи прошлого, настоящего и будущего – автор пьесы, по профессии журналист, пишущий на злободневные политические темы, при всех недостатках своего произведения, преуспел.

Всю дорогу до своего парадного она прокручивала в памяти детали проведённого с классом мероприятия, припоминая каждое сказанное ребятами слово, их глаза, лица, и с удовлетворением отмечала про себя, какая она умница, будет, чем похвастаться завучу. Подойдя к парадной, она вскинула взгляд на окна их квартиры-цветника. В них было темно. Может, уснул? В последнее время Андрюша стал уставать, нервничает. Кажется, его работа в этой чёртовой редколлегии ему всё более в тягость. Хоть бы ушёл из неё! Похоже, ему лучше всего со своими цветами и со своими автомобилями. Надо будет рассказать ему о спектакле, думала Маша. Она сделала одно ценное наблюдение: у активно работающего журналиста, кем является автор пьесы, в связи с каждодневной необходимостью добывать и наспех обрабатывать всё новые и новые факты, появляется некая схематичность и поверхностность в суждениях и в мышлении. Андрюша же очень глубокий человек, любит подумать, принимает только взвешенные решения, наверное, ему всё же не стоит заниматься таким делом, как журналистика. Даже если это не газета, а художественно-публицистический журнал.

Войдя в квартиру и не обнаружив Андрея дома, она даже не особо взволновалась. Мало ли, какие редакционные дела задержали его! На всякий случай, она решила позвонить Локтеву: он-то скорей всего знает, когда можно ждать Андрея домой. Разумеется, не дозвонилась, поскольку Дмитрий в это самое время смотрел сны в уютной палате не то спецклиники, не то спецсанатория на Берёзовой, погруженный в грёзы Беллермановской компанией спецов. Совсем успокоившись, Маша принялась переодеваться в домашний халатик. Раз и Локтева нет дома, значит, вместе где-то бдят на важном мероприятии. Чтобы было не так скучно, она включила радио. То, что она услышала, едва не стоило ей инфаркта. Застыв с халатом в руках, она тупо уставилась на радиоприёмник, будто от этого он сообщит ей какие-нибудь дополнительные подробности происшествия, а через три минуты медленно сползла на пол с остекленевшими глазами.

Прошлое, от которого она оторвалась столь решительно и бесповоротно, что даже прикосновение к его теням, вроде сегодняшней театральной постановки, воспринимала с холодной головой пытливого историка, внезапно властно заявило о своём существовании в настоящем. Долин никогда не расспрашивал её о жизни до встречи с ним. Принималось как данность – была какая-то жизнь. А ведь осталась не зажившая рана, о существовании которой Маша и сама себе запретила признаваться…