Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

По-прежнему привычно гудели корабельные механизмы. Гамильтона не тревожили докладами, и это означало, что донесений от транспортов нет. Слегка покачивало — убаюкивало, клонило в сон. Вспомнился вчерашний обед на крейсере «Уичита». Присутствовали только старшие офицеры, и обед превратился, по сути, в совещание командиров. Те, кто участвовал раньше в проводке конвоев, делились приобретенным опытом. Он, Гамильтон, ознакомил офицеров с планами адмиралтейства… Американцы были полны оптимизма. Обычная самоуверенность? Или подвох? Впервые английским адмиралам были подчинены крупные американские силы: линкор, авианосец, несколько крейсеров, миноносцы. Не затаили ли офицеры союзного флота в душе обиду? Не думают ли про себя втихомолку: каковы-то вы окажетесь, британские флотоводцы, в бою? Если б он знал…

Кстати, в Сейдис-фиорде надо будет встретиться с командирами крейсеров на борту «Лондона». Уточнить сигналы для маневрирования и заявить откровенно, что возможна встреча с линейными силами немцев… Командер Брум, помнится, жаловался, что в состав непосредственного эскорта включены самые разнородные корабли, даже французский миноносец. А он, Брум, до сих пор не имел возможности встретиться с командирами этих кораблей. Надо ему предоставить такую возможность на борту «Лондона» — иного случая не предвидится… Интересно, есть ли сообщения от английского военно-морского представителя в Мурманске? Вышел ли встречный конвой из русских портов? Не пришлось бы его дожидаться у Ян-Майена: запас топлива на миноносцах ограничен, и их понадобилось бы либо заправлять с танкера, что небезопасно и сложно в море, либо возвращать раньше времени в базу.

Снова наплывало множество адмиральских забот. Когда они кончатся? С концом операции? После войны? А может быть, позже — с отставкой? Но и до конца войны и тем более до отставки — надо еще дожить…

Гамильтон вздохнул и, поднявшись наконец из кресла, позвонил стюарду, чтобы тот приготовил кофе.

Лето пришло наконец и в Мурманск. Без весны, как-то сразу. То дули холодные ветры, долго, с зимы, и сопки лежали в снегу — разве что наступил после ночи полярный день, и солнце жидко просвечивало сквозь тучи… Потом нахлынула вдруг теплынь. Небо раздвинулось, посветлело, освобождая себя не только для синевы, но и для вражеских самолетов.

Кольский залив, словно южное море, в полдень затягивало дымчатой поволокой. Струилось над сопками марево, пробуждая терпкий запах земли. Карликовые березки — изогнутые, узловатые, точно сведенные ревматизмом, — пестрели свежей, еще ничем не тронутой зеленью. А на солнечных склонах, в распадках, вокруг озерков зацветали неярко травы — зацветали поспешно, не дожидаясь листьев, чтобы успеть совершить свой жизненный круг за короткое и нестойкое здешнее лето.

Облака задумчиво замирали над последней кромкой земли. Гудки буксиров напоминали трубный зов оленей. Ночи исчезли и угадывались теперь лишь по низкому, сонному солнцу да по длинным, уснувшим вповалку теням.

Мурманчане любили эту короткую пору года — ласковую и светлую. Но ныне с приходом лета участились налеты вражеской авиации. Немцы бомбили причалы, суда на рейде, железную дорогу вдоль Колы. Город подступал к дороге и к порту вплотную, и потому бомбы рвались и на улицах, в жилых кварталах. По самолетам яростно били зенитные батареи, расположенные на сопках, пулеметы и пушчонки судов, боевые корабли, если находились в гавани. Потом появлялись наши истребители, огонь умолкал, и в небе, на виду у города, часто завязывались ожесточенные воздушные схватки. Летчики пользовались у мурманчан таким же почетом, как моряки.

И все же люди радовались теплу, тому, что можно сбросить с себя надоевшие телогрейки, пальто, шинели и хоть недолго пощеголять налегке: в костюмах, в кителях. Большего мурманское лето не позволяло, но и на том спасибо: все-таки Заполярье, Арктика.

А на Ольгу здешнее лето всегда нагоняло грусть. Она никак не могла привыкнуть к Северу. Когда видела сверкающий под солнцем залив, синее небо, зелень, в памяти невольно тотчас же воскресал южный город, где она родилась, выросла, повстречала Лухманова. Мама умерла перед самой войной, и Лухманов остался единственным человеком, который был теперь не только ее настоящим, но и прошлым. Ольге и раньше бывало трудно дожидаться его из плаваний, а сейчас… Восьмой месяц о Лухманове, о «Кузбассе» не было никаких вестей.