Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

Лухманов бросился на улицу. Догнал ее — задумчивую, притихшую. Молча побрел рядом. Ольга Петровна, казалось, не замечала его и лишь через полквартала грустно обернулась:

— Ну вот и все, Лухманов. Мосты сожжены.

Что он мог ответить? Восторгаться ее поступком? Радоваться ее любви? Он попросту взял ее руку. Так, держась за руки, не промолвив ни слова, они и дошли до подъезда дома, в котором она жила. Как ни странно, но печаль, охватившая Ольгу Петровну в тот день, сблизила их гораздо больше, нежели все предыдущие встречи.

В субботу по расписанию у нее занятий не было. Вечером Лухманов, набравшись храбрости, решил зайти к Ольге Петровне домой. Дверь отворила сухонькая седая старушка.

— Простите, я к Ольге Петровне…

— Оленьки нет, уехала за город, — пытливо взглянула на моряка старушка.

Спускаясь по лестнице, он еще долго чувствовал на себе ее настороженный взгляд.

Горожане в субботний вечер стремились на дачи, в окраинные дома, окруженные зеленью, и битком набитый трамвай тащился томительно долго. К поселку хат-мазанок Лухманов добрался, когда солнце укрылось за высоким обрывом материка и на берег легли вечерние тени. Во дворики, и без того глухо затененные шатрами винограда, вползали ранние сумерки. Только у горизонта море еще светлело прощальными отблесками засыпавшего дня.

Дверь в хатенку была раскрыта, и Лухманов, как-то вдруг оробев, вошел во дворик, в сумеречную темноту винограда. Быть может, слова о любви тогда, в кабинете, Ольга Петровна промолвила сгоряча, рассерженная и обиженная наглостью курсанта-красавца? И теперь, поостыв, жалеет о них, не придавая им сердцем никакого значения?.. Не громко, все еще боясь в полный голос заявить о себе, а значит, и о своей любви, окликнул женщину. Она возникла из глубины комнаты, словно из ночи.

— Я знала, что ты приедешь, — обласкала впервые сказанным «ты». — Одна я здесь умерла бы ночью со страху.

Они долго сидели рядом на скамеечке возле стола. Ночь уже затянула море, и дрожащее мерцание ранних звезд превращалось вокруг в такой же мерцающий стрекот цикад. Изредка по воде настороженно проползал луч прожектора. Когда он угасал, темень казалась как-то сразу плотнее и непрогляднее. Она слила воедино и степные кручи, нависавшие над поселком, и сам поселок, и море. Слева, на мысу, разделяя темень на степь и море, вспыхивал и тут же испуганно мерк огонь маяка.

— Отец без конца скитался по морю, и мама, по сути, жизнь провела в одиночестве, — тихо рассказывала Ольга Петровна. — Поэтому я дала себе слово никогда не любить моряка. И вот…

— Ты действительно любишь меня? — спросил не без страха Лухманов.

— Нет, понарошке, — усмехнулась она без радости, — чтобы поиграться в «папу и маму».

— Мне спокойнее: я не давал себе слова не влюбляться в гидрометеорологов.

— А ты, ты любишь меня? — задумчиво посмотрела ему в глаза. — Вы, курсанты, сидите почти взаперти, и первая встречная женщина может вам показаться любимой. Просто приходит время… Вот и я, едва появилась в классе…

— Нет, я любил тебя и до этого. Тысячи лет. Хочешь, расскажу?.. Когда Колумб открыл остров Кубу, я с палубы каравеллы увидел на берегу, в тени тростников, женщину. Это была ты… Я видел тебя на скалах мыса Доброй Надежды, когда мы впервые его огибали… Видел в зарослях Калькутты и под пальмами Цейлона, когда служил на чайных клиперах. И даже в ярангах ненцев, когда пробивался вместе с Седовым к полюсу. Разве ты не помнишь меня?.. О тебе я прочел множество книг и слышал множество песен. Я очень люблю «Шехерезаду» Римского-Корсакова, потому что эта музыка — о тебе. О тебе и о море… Как видишь, я любил тебя раньше, чем появился на свет.

— Господи, какой же ты у меня говорливый! — ласково засмеялась Ольга Петровна. — А я и не знала…

Едва уловимо прикоснулась к нему щекой, и Лухманов обнял ее… Ночь была неподвижна, как сон. Она обволакивала, словно влагой, ощутимой, но невесомой, их лица, движения, чудилось, даже слова, которые говорили они друг другу. Слова затихали тут же, у сомкнувшихся щек, чтобы наполнить еще большей нежностью и несмелые прикосновения рук, и недосказанное…

В тишине даже море перестало плескаться: уснуло. Россыпью звезд цепенело черное небо, и в этой россыпи, как иероглифы, проступали пунктиры созвездий. Свет маяка на мысу, обращенный в сторону моря, не ослаблял, а еще больше сгущал темноту, будто короткими шлифованными гвоздями сколачивал воедино пласты полуночного мрака.