Константин Кудиевский - Горькие туманы Атлантики

Он произнес это несколько напыщенно, однако искренне, и Лухманов невольно улыбнулся: вспомнил, что совсем недавно был таким же и сам. Верил беспрекословно в незыблемость инструкций и наставлений, в непорочную точность планов и графиков. А после в эти графики вносили свои непредвиденные поправки ветры, штормы, течения… Даже в начале войны, когда наши войска оставляли город за городом, он, Лухманов, как многие другие, был убежден, что это совсем не надолго, что через месяц или два наша армия с помощью немецкого пролетариата разгромит фашизм. Разве не об этом ему твердили в течение многих лет?.. Война принесла немало разочарований, но в то же время заставила многое передумать, многое оценить по-новому. Лухманов, как и миллионы людей вокруг, как-то вдруг повзрослел. Понял главное: успех любого трудного дела, в том числе и исход войны, зависит от усилий каждого человека, от его собранности, стойкости, мужества. Какие бы радужные планы ни возникали, они лишь придавали человеку целенаправленность, однако не облегчали ни его труда, ни участия, ни ответственности. Это напоминало предварительные расчеты штурманом курсов: они казались порой идеальными и сверхточными, но по ним еще следовало успешно провести судно, что зависело, в конце концов, не столько от того, кто делал расчеты, сколько от мастерства экипажа, от каждого моряка… Быть может, меры для успешной проводки конвоя адмиралтейство принимало действительно всесторонние, продуманные и солидные. Но сами по себе они еще не ограждали суда от опасностей в океане, не уменьшали ответственности экипажей, не облегчали их труд — и моряцкий, и ратный. Торжествовать победу было еще ох как рано, а Митчелл уже торжествовал, наивно веря во всемогущество предначертаний адмиралтейства. Лухманов потому и улыбался, что в этой наивности, в горячности лейтенанта угадывал юность. Ту юность, которая все вокруг, даже войну, видит сквозь романтический флер, которая не познала утрат и разочарований и для которой море и палуба не стали пока тяжкою нивой, политой моряцким потом и кровью, а все еще виделись изначалом тщеславных надежд, овеянных громкой славою флота и окруженных сиятельным ореолом побед, вековых традиций и сентиментальных легенд о красивой смерти. Вера исходит из убежденности так же, как и от святой наивности. И Лухманов не стал раньше времени разрушать в лейтенанте возрастную наивность. Зачем? Если ей суждено исчезнуть, пусть свершится сие в свой черед и в свой срок.

Когда Митчелл ушел, капитан «Кузбасса», нахмурившись, стал обдумывать положение. Имеет ли он право сообщить экипажу дату выхода в океан? Вряд ли: дисциплина есть дисциплина. Эта дата пока секретна, хотя о ней наверняка уже знают немцы. Знают гораздо раньше капитанов конвоя… С другой стороны, теплоход нужно срочно готовить к рейсу, и по первым же приказаниям экипаж обо всем догадается… Наверное, правильнее всего подождать совещания у коммодора, о котором упомянул лейтенант.

Но сообщение Митчелла вызвало столько тревог и забот, что Лухманов не в силах был сейчас остаться наедине с раздумьями. И он, побродив из угла в угол, в конце концов вынул из гнезда телефонную трубку, набрал номер и, услышав в ответ голос Саввы Ивановича, попросил его подняться к нему в каюту.

Солнце скрывалось лишь на несколько часов, но временные приметы ночи все-таки угадывались во многом. В безмолвной неторопливости сонных, точно незрячих волн, в глуховатой тишине, не изорванной скрипучими сварами чаек, в пустой сиротливости неба. Не нарушалась здесь и кажущаяся закономерность, будто погода в большинстве случаев меняется ночью… К утру, когда солнце, провиснув перед тем где-то над кромкой Севера, стало опять разгибаться и оживать на вершинах сопок, небо нежданно померкло и потускнело. Оно серело почти на глазах, опускалось все ниже и ниже и вскоре рыхло легло на изломы исландских гор, прижимаясь плашмя и к хаотическим навалам гранита, и к морю. Из каких-то неведомых мокрых гнилых закутков выползли глыбы туч, и рейд затянуло моросью, въедливой липкой влагой. В ней, в этой влаге, размылись привычные силуэты транспортов, сгладились очертания берегов, расплылась в сплошную серятину примелькавшаяся гладь океана за Акранесом. В той стороне вместе с исчезнувшей линией горизонта исчезли прилипшие к ней дозорные миноносцы. В конце концов туман поглотил и боны, и поселок китобоев с длинными металлическими бараками, в которых расположились казармы английских солдат. На дороге, что вела вокруг фиорда к Рейкьявику, пропадали, как будто слепли, фары автомашин.