Нгуен Динь Тхи - Разгневанная река

28.XI. Прибыли в Митхо 23-го ночью. По приказу командования наш батальон разделили на группы, которые придали частям легионеров и французов, расквартированным в уездах. Опасаются, как бы вьетнамцы не сыграли с ними шутку.

Каждый день слышишь: в таком-то уезде коммунисты подняли народ, в таком-то перебили стражу и чиновников. И это не только в провинции Митхо. И в Шадеке и в Кантхо то же самое. Правда, в Митхо, пожалуй, жарче. 26-го наше подразделение прибыло в Б. Т. — уездный центр в Митхо. Небольшой поселок на берегу канала, с виду довольно мирный. Когда входили, уже смеркалось. И административные здания, и жилые дома были забиты легионерами и сенегальцами. Жителей не было видно, верно, разбежались. Изредка попадались старики и дети. Отыскал какой-то дом, вошел. В комнате темно, у очага сидят старик и старуха. Смотрят на меня и молчат, а в глазах — ненависть. Всю ночь раздавались такие вопли, что у меня мурашки по спине бегали. Потом узнал: жандармы из второго отделения допрашивали в блокгаузе арестованных — стариков, женщин и даже детей. Спустя неделю коммунисты попытались захватить поселок. Их было несколько сотен. Вооруженные только копьями и ножами, они до рассвета отчаянно дрались под своим красным знаменем с желтой звездой посредине. Но наши еще до атаки успели подготовиться — получили подкрепление и наглухо заперли городские ворота. Битва была не на жизнь, а на смерть. К утру повстанцы все же отступили. Раненых и убитых унесли с собой, так что их потери неизвестны.

Весь день 27-го были заняты карательной операцией. Не могу писать без отвращения и стыда. Толпы наших солдат и офицеров, словно стадо диких зверей, врывались в окрестные села и буквально истребляли все живое. Утром, еще до начала операции, самолеты морской авиации забросали села бомбами. Затем туда выслали «всадников», следом за которыми двинулась пехота. Путь «всадников» был отмечен дымом пожарищ, растянувшихся на десятки километров. Автоматные очереди не смолкали. Вошли в одну из деревенек на берегу канала, она уже почти превратилась в пепел, только черный остов какого-то дома еще торчал посреди пепелища, от которого ползли клубы удушливого дыма. Воздух был пропитан гарью. От пальм на месте бывшей деревни остались одни обугленные стволы. Под одним из них сидел легионер с сигарой во рту. Он подозвал Биго и показал куда-то. Оба расхохотались. Биго пошел посмотреть поближе, я тоже заинтересовался, что там. К черному стволу пальмы был привязан старик. В руках он держал чью-то отрубленную голову. Старик весь обмяк, почти висел на веревках. По бороде у него текла вязкая слюна. Подошли ребята из моего подразделения, стали кричать ему что-то в ухо. Он открыл глаза, красные, мутные, страшные глаза безумца. Я распорядился, чтобы старика развязали. Он бессильно рухнул на колени и повалился навзничь, не выпуская из рук окровавленной головы. Я поспешил уйти, но на берегу увидел картину еще ужаснее. По каналу плыли десятки обезображенных тел. В багровой от крови воде колыхались пряди женских волос.

В какое бы село мы ни входили, везде одно и то же: сожженные дома, трупы убитых! Оставшихся в живых людей сгоняли в одно место и окружали штыками. В одной деревне мой Биго собрал таким образом больше десяти семей, приказал всем лечь ничком на землю и сцепить на затылке руки. Затем принялся поджигать дома. Того, кто отрывал от земли голову, чтобы хоть украдкой взглянуть на свой дом, тут же пристреливали. Но вряд ли существует что-либо более гнусное и подлое, чем расправы с девушками. Фабиани — просто скот! В Лангшоне он бежал, как трусливый пес, а здесь… Какой кровожадный выродок!

Не могу продолжать. А дети, что они делают с детьми! О небо!..

30.XI. Сегодня прибыл в Сайгон. Ужасно болит голова. Надо бы показаться врачу.

Снова и снова встает перед глазами страшная картина, свидетелем которой я стал случайно, когда возвращался в город. Миновав Шарнэ, наша машина выехала на набережную как раз там, где бронзовый генерал указывает с постамента в сторону противоположного берега. Солдаты оцепили здесь большой участок берега. Солдаты были и на двух стоявших у причала баржах. Солнце пекло нестерпимо. Сначала я не понял, что происходит. Баржи были наглухо закрыты, только в центре палуб зияли небольшие черные квадраты люков. Вдруг подъехала колонна грузовиков, до отказа набитых людьми, которых, как я узнал, забрали в Хокмоне и Бадиеме. Солдаты окружили машины, открыли борта, и жандармы-французы стали пинками сталкивать людей на землю. Несколько мужчин было одето по-европейски, попадались женщины в длинных городских платьях, но большинство были крестьяне. Все они были связаны, кто за локти, кто за кисти рук. И вдруг у меня потемнело в глазах. Я чуть не закричал. Я увидел людей, связанных попарно. Но как! Кисти их рук были проколоты и скручены проволокой! Жандармы, размахивая револьверами и дубинками, погнали людей к люкам и ногами стали заталкивать в трюмы. Боже, мелькнуло у меня в голове, что они задумали! Они решили заживо похоронить этих несчастных в плавучих железных гробах! Что со мной было, я не знаю, помню только, что какие-то люди в белых халатах повалили меня на землю и тряпкой заткнули рот…»