Джорджия Хантер - День, когда мы были счастливы [litres]

Эдгар исчезает, и Гундула встает, громко скрипя ножками стула по доскам пола.

– Ты держишь меня за дуру, Иза? Если это вообще твое имя.

Мила опускает руки вдоль тела.

– Конечно это мое имя, мадам. И конечно вы правы, что сердитесь, но только насчет того, что я не рассказала вам о нашем визите к портнихе. Об этом я искренне сожалею. Но вы ошибаетесь, обвиняя меня во лжи про мою личность. Меня оскорбляет, что вы так говорите.

Гундула идет к ней, и Мила замечает, как у нее на шее выпирает вена, словно фиолетовая змея. Она делает шаг назад, инстинкт снова умоляет ее развернуться и бежать прочь. Но она твердо стоит на месте – побег только подтвердит правду.

Гундула останавливается так близко, что Мила чувствует запах ее дыхания, сжимает руки в кулаки и в ярости выдыхает. Получается похоже на рычание.

– Я рассказала мужу, – выплевывает она. – Сказала, что тебе нельзя доверять. Вот увидишь, он тебя арестует, увидишь!

Мила медленно пятится в коридор.

– Мадам, – спокойно говорит она, – вы слишком бурно реагируете. Возможно, вам стоит выпить воды. Я налью.

Поворачиваясь в сторону кухни, Мила ловит краем глаза что-то опасное – тень объекта, быстро летящего над головой. Она наклоняется, но поздно. Ваза со звонким стуком врезается ей в затылок. К ногам падают осколки стекла.

На мгновение у Милы темнеет в глазах. Боль пронзительная. Закрыв глаза, она нащупывает дверной косяк, чтобы удержаться. Открыв глаза, она трогает затылок свободной рукой. Там, куда угодила ваза, наливается шишка. Мила смотрит на пальцы. Удивительно, но крови нет. Только боль. «Надо было бежать».

– Боже мой. Боже мой, – Гундула плачет. – Ты в порядке? Ach mein Gott [113].

Восстановив равновесие, Мила осторожно перешагивает кучу осколков и идет по коридору в кладовку за шваброй. Когда она возвращается, Гундула стоит на том же месте, качая головой, с дикими глазами, как у сумасшедшей.

– Я не хотела… прости меня, – скулит она.

Мила не отвечает. Она подметает. Гундула опускается на стул, бормоча себе под нос.

Когда совок полный, Мила относит его на кухню, ссыпает осколки в мусорное ведро под раковиной и возвращает швабру в кладовку. Взяв со столешницы по пустой крынке в каждую руку, она идет обратно, изо всех сил стараясь игнорировать пульсацию, ползущую от затылка к глазницам. Внутренний голос умоляет ее убираться оттуда и поскорее.

– Я иду за молоком, – говорит она ровным голосом, проходя мимо столовой.

И так же тихо, как и пришла, уходит, не собираясь возвращаться.

Варшава, оккупированная Германией Польша

январь 1943 года

Это мать и дочь, понимает стоящая за кассой Белла, разглядывая двух женщин, выбирающих платья. У них одинаковая кожа цвета слоновой кости и резкая линия челюсти, одинаковая манера держаться, наклонять голову, проводя пальцами по платьям, рядами висящим в магазине. Белла смаргивает навернувшиеся на глаза слезы.

– Это будет хорошо на тебе смотреться, – говорит девушка, прикладывая к груди матери голубое шерстяное платье. – Цвет в самый раз. Подчеркивает твои глаза.

Белла с Яковом живут в Варшаве шесть месяцев. Они думали остаться в Радоме, но по сравнению с Варшавой Радом – маленький город, и они боялись, что их узнают. Все равно там не было никакой работы. Оба гетто ликвидировали, оставив только некоторых молодых рабочих. И, конечно, родителей Беллы не было. Их депортировали вместе с остальными, как и предупреждал Рубен, и ни для кого больше не было тайной: если тебя отправляют в Треблинку, ты не вернешься.

И поскольку больше никто не охранял ворота гетто, Белла с Яковом сложили то немногое, что сумели забрать из своих пустых квартир, помолились, чтобы удостоверения послужили им, и сели на поезд до Варшавы, потратив на проезд почти все отложенные злотые.

Поначалу Белла надеялась, что смена обстановки хоть немного облегчит горе. Но казалось, куда бы она ни отправилась, все напоминало о ее потере. Три сестры, играющие в парке. Отец, помогающий маленькой дочке забраться в подводу. Матери с дочками, часто посещающие магазин, где она работала. Это была пытка. Много недель Белла не могла спать. Не могла думать. Не могла есть. Не то чтобы у них в принципе было много еды, но сама мысль о еде казалась ей отвратительной, и она отказывалась. У нее заострились скулы, а под блузкой ребра выпирали, словно черные клавиши рояля. Она словно держалась на плаву с привязанными к запястьям гирями и в любой момент могла утонуть. Белла была несчастна и злилась, когда Яков постоянно спрашивал ее, в порядке ли она, как всегда старался уговорить ее съесть хотя бы кусочек.