Игорь Угольников - Подольские курсанты

Маша вдруг перестала улыбаться и глянула ему в глаза вопрошающе серьезно:

– Но вы же там не собираетесь погибать?

Она спросила это так, словно он мог твердо обещать ей остаться в живых. Митя почувствовал, что она спросила об этом не просто так, не по дежурной необходимости, а как-то по-особенному – с неподдельной тревогой, прямо от души. Это заставило его придать своему голосу бодрости, но вместо уверенности и геройства получилось что-то хвастливое:

– Нет, конечно! Поможем там немного и вернемся с победой. – Он смутился, посмотрел на стоящих поодаль ребят и зачем-то раскрыл устав, словно собирался найти нужную страницу в подтверждение своим словам.

– Я… я буду тебя ждать. – Маша вспыхнула новым румянцем, но глаз не отвела – продолжала смотреть все тем же открытым и ясным взглядом.

И только тут он понял, что она пришла сказать ему о своих чувствах. Мало ли что у них там было с Сашкой…

– Правда? – Сердце его забилось еще чаще, он хотел было обнять Машу, но в последний момент сдержался, вспомнив, что они сейчас не одни.

– Да… Если с тобой что-то случится, я не переживу. Ты мне очень дорог… Пожалуйста, береги себя.

Она заволновалась, стала теребить выбившуюся прядь волос. Он догадался, чего стоило ей это признание.

– Маша…

Но она уже не хотела ничего говорить. Не обращая внимания на остальных, она уверенно подошла к нему вплотную и поцеловала в щеку, как брата. Хотела поцеловать еще, но в этот момент хлопнула входная дверь.

Все разом обернулись: сияющий и морозный, на пороге блиндажа стоял Сашка. От его взгляда не ускользнуло, как смутился Митя, как отпрянула и еще больше покраснела Маша. На какое-то время в воздухе повисла напряженная тишина.

Первым опомнился Ткаченко. Он вышагнул из дальнего угла и крепко обнял застывшего в растерянности Лаврова. Хотел пожать ему руку, но остановился, заметив на ней свежие бинты.

– Саня, привет! Молодец, что зашел. А мы вот собираемся. Будем бить немцев под Шубинкой. Не все тебе воевать, надо и нам когда-то. – Андрей глухо засмеялся, зашевелились и все остальные.

– Да, ты тут не скучай. Давай поправляйся быстрее. А то так и будем врозь воевать. А мы ведь расчет! Так или нет? – Славик задорно подмигнул Сашке и принялся завязывать лямки вещмешка.

– Так. – Сашка включился в разговор, все еще продолжая смотреть на смущенную Машу. – Да я-то поправился давно! Медицина вон не пускает. Из-за пустяковой царапины заставляют сидеть без дела. Нате сухарей в дорогу! Ребята для вас скинулись.

Сашка прошел к самодельному столу и вывалил из-за пазухи груду разнокалиберных хлебных кусочков. Они с сухим стуком раскатились по деревянной поверхности.

– Вот это дело! – Первым к гостинцам кинулся Славик. За ним неспешно подошел Ткаченко. Каждый взял свою долю и обстоятельно распихал по карманам.

Сашка сгреб со стола оставшиеся сухари и протянул их Мите:

– Бери, завтра вам силы понадобятся.

Маша вскинула на Сашку отчаянный взгляд и выскочила из блиндажа. Курсанты в недоумении посмотрели ей вслед.

Митя как будто стряхнул с себя оцепенение, заговорил быстро-быстро, словно торопился высказать все, что закипело у него в душе в эту минуту:

– Ты не подумай ничего. Мы с ней с трех лет знакомы. Что называется, в одной песочнице выросли. И всю школу за одной партой. А потом она устроилась в училище, в санчасть, ну и я за ней. А хотел ведь в пехотное… Нас еще со школы звали – жених и невеста. – Он замолчал и после паузы закончил, как отрубил: – Прости, Саня. Наш уговор был нечестным. Я боялся потерять Машу и… сподличал. Прости.

Сашка взял его за плечи и легонько тряхнул:

– Ты чего это, как будто прощаешься? Ты это брось. Вот вернешься и поговорим. Обо всем.

Гул далекого боя то приближался так, что закладывало уши, то снова отдалялся, затихая, словно откатывался далеко за горизонт. Колючее морозное солнце, выныривая из-за облаков, ярким светом жгло глаза, в эту минуту нестерпимая боль, как обручем, сжимала голову, и утишить ее можно было только глухим утробным стоном.

Яхин метался на подушке, то впадая в короткое спасительное забытье, то выныривая из туманного пространства в знакомую неприятную реальность. В моменты такого пробуждения он ясно различал над собой колышущийся брезент санитарной палатки, слышал стоны соседей и громкие голоса медсестер и врачей. Он изо всех сил пытался вспомнить мгновения последнего боя, но, кроме яркой вспышки и сокрушающего удара по голове, ничего припомнить не мог. Хотя нет – откуда-то из закоулков поврежденной памяти иногда всплывал голос политрука Филиппова, говорившего о чем-то важном и героическом.