Игорь Бондаренко - Такая долгая жизнь

Ровно в четыре раздавалась команда дежурного коменданта, и тут начиналось…

Если дежурил Глист, то команда звучала по-немецки: «Ауфштейн! Лёс! Шнелль!..»; если Во́йна, команды следовали по-польски: «Вшистски вставать, не то бендже во́йна! Холера…»; Курт — прибалтийский немец — любил матерные выражения. Он был виртуозом по этой части.

Как только раздавались команды, вахманы спускали собак. Застоявшиеся овчарки прыгали на койки, хватали спящих, но не кусали — стягивали одеяла, скалили зубы, злобно рычали. У вахманов из рукавов выскальзывали змееподобные гуммы. Попадало всем: и тем, кто замешкался, и тем, кто просто оказывался поблизости.

Больше других свирепствовал Глист. Этот высокий, худой, подтачиваемый какой-то болезнью немец с усиками под Гитлера вел в «Спорт-Паласте» «свою» войну с русскими.

Война тоже был садистом, изощренным и отвратительным. Говорили, что он «подорвал» свое здоровье в Польше, где участвовал в массовых расстрелах. Подъемы он производил шумно: вахманы бегали между рядами, собаки неистовствовали. Сам Во́йна, выкатив безумные пустые глаза, размахивал гуммой над головой, раздавая удары направо и налево. Бил он в это время без особой злости, так, для «порядка». Если же ему кто-нибудь не нравился: стал не так, посмотрел не так, — тогда худо. Удары с остервенением сыпались на «провинившегося». В этих случаях Во́йна мог забить до смерти. Но обычно у него раньше начинался припадок эпилепсии, он падал на пол, колотился головой, изо рта появлялась пена… Это только и спасало.

Матерщинник Курт редко пользовался резиновой дубинкой. Как и начальник лагеря Ранге — его называли здесь лагерфюрер, — он любил бить попросту — рукой.

В соответствии с тем, кто дежурил, вели себя и вахманы. На дежурствах Глиста и Во́йны были крикливыми, щедрыми на удары гуммами; при Курте больше бранились, грозили, чем били. Правда, среди вахманов встречались и «чистые энтузиасты». Например, «бельгиец». Тот работал «на совесть» при любом коменданте: за малейшее, как ему казалось, отклонение от правил, за нарушение «орднунга» — удар резиновой дубинкой по голове. Нагнулся за окурком на мостовой во время движения колонны — удар по голове. Он почему-то любил бить именно по голове. Потом уже, как-то будучи в «хорошем настроении», пояснил: «Берегу одежду! Одежда государственная…»

Одежду выдавали всем одинаковую: спецовка из синей дерюги, из стекловолокна, деревянные колодки (гольцшу) на ногах.

Наступила осень. Володю как взяли в мае в пиджачке, так он и ходил. Полгода он отдавал одному дядьке с Западной Украины «кременчугскую махорку» — грубо порубленные бодылья, пахнущие табаком. (Таких бодыльев на неделю давали по горсти.) На махорку он выменял «москвичку» с драным верхом, но под верхом была какая-то собачья шкура, она его и спасала.

Подъем в лагере «Спорт-Паласт» был в четыре часа. После подъема, примерно час, заключенных не трогали. Некоторые даже ухитрялись в это время прилечь — лишь бы вахманы не заметили, когда войдут снова, чтобы гнать на построение.

Строили во дворе. Считали, пересчитывали, снова считали. Сбился со счета вахман, кто виноват: «Фертфлюхтер! Гунд! Шайзе!» — русский, конечно. Удар резиновой дубинкой по голове.

Построение, подсчеты занимали около часа. Зимой и осенью за это время все промокали до нитки. Немцам, само собой, ничего: у них непромокаемые черные плащи. Наконец слышалась команда: пошли!

На выходе из лагеря крайним четверок давали кирпичик хлеба. В кирпичике ровно килограмм. Можно было в этом не сомневаться — аккуратность немецкая. Каждому, таким образом, двести пятьдесят граммов. Хлеб липкий, черный, сладковатый, из жмыха, хлебных отходов и бурака. Русские называли его «кюхен» (пирожное). Большинство свой хлеб проглатывало сразу, другие отщипывали по кусочку, подолгу держали во рту, сосали его. Были и такие, с сильной волей, которые доносили «кюхен» до «Мариене», где все они работали.

Завод «Мариене» разросся. В Ростоке появилось еще два завода Хейнкеля. Фирма процветала — война была прожорливой, особенно русский фронт — бездонный колодец.

«Мариене» представлял собой как бы в миниатюре «Новую Европу», которую строил Гитлер на тысячу лет.

На «Мариене» работали люди разных национальностей. Их пригнали сюда из России, Польши, Бельгии, Голландии, Франции, Греции, Норвегии, позже добавились итальянцы, венгры, словаки…

На самой низкой ступеньке социальной лестницы были русские. Здесь не было деления на украинцев, белорусов, грузин, узбеков, армян — все были русскими, а точнее — советскими.