Амаяк Сирас - Арарат

— Ты мне скажи прежде всего: какой это Григорий Поленов говорил в немецкий громкоговоритель?

— Не могу узнать, товарищ комиссар. Ко мне-то они сильно приставали, чтобы я выступил. Да ничего у них не вышло.

— А как же они узнали твое имя и фамилию?

— Забыл сдать командиру взвода письмо жены, полученное в первые дни войны. По этому письму и пронюхали.

Пока Шеповалов слушал доклад Минаева, Асканаз усадил Поленова на пень, уселся сам против него и принялся расспрашивать.

— Расскажи вкратце, если можешь. Если чувствуешь себя плохо, отложим…

— Разрешите рассказать все подробно, товарищ комиссар! Если не скажу сейчас, не успокоюсь.

— Ну ладно, говори.

— Значит, так… Оставили мы наше обмундирование в верном месте, переоделись крестьянами и вошли в село. Надежные люди помогли нам разместить раненых. А на другой день устроили мне встречу с этим гадом Мазниным в одном доме, хозяина я так и не видел. А Алешка…

— Алешка… — прервал его с горечью Асканаз. — Как видно, ты хорошо знал о намерениях этого Алешки!

— Не отрекаюсь, виноват я, товарищ комиссар… — Поленов здоровой рукой вытер выступившую на лбу кровь. — Если бы можно было искупить вину…

Его голос дрогнул, он прикрыл глаза.

Подошел вызванный санитар и перевязал ему рану на голове.

— Я вижу, трудно тебе говорить. Давай потом.

— Очень вас прошу, товарищ комиссар, дослушайте меня до конца. Да, пришел этот гад и, можете себе представить, обнял меня, расцеловал… Не буду скрывать, расцеловался я с ним, думаю: проснулась у подлеца совесть, хочет вернуться в батальон.

— Он действительно обвенчался там с какой-то девушкой?

— Точно так. Но я по вашему приказу девушкой этой совсем не интересовался. И вот начал я уговаривать Мазнина: Алеша, мол, на что это похоже, нехорошо ты поступил. Вижу — нет, он поет под фашистов: от Красной Армии скоро рожки да ножки останутся, бери с меня пример, оставайся и ты, мол, в селе, будем себе жить-поживать; у жены хорошая подружка есть, с нею тебя и окрутим…

— Так. Дальше?

— А я ему в ответ: «Алеша, да ведь у меня жена есть, ребенок скоро у нас будет… А теперь узнал я, что угнали жену мою в Германию, в плену у фашистов моя жена… И сколько таких, как она, говорю. И на нас — на тебе и на мне — лежит долг святой, вызволить из рабства наших советских женщин. А что же ты, Алеша, мне предлагаешь? Чтобы я жену в фашистской неволе оставил, с другой женщиной связался?!» Да только кому это я говорю? Есть же пословица: «Черного кобеля не отмоешь добела», «Дураку советы ни к чему»… А этот бесстыдник свое твердит: я тебе, мол, добра желаю, погибнешь попусту, голову сдуру под пули подставишь. Я ему говорю: «Не даром я погибну, скажут, что Поленов с честью пал, сражаясь за родину, умер». А он мне в ответ: какая там мол, родина, конец, нет у нас никакой родины! Тут уж я не вытерпел. «И как, говорю, язык у тебя поворачивается, как это родины у нас нет?!» — «Нет, говорит, теперь нужно для себя жить, а это — пустые слова». — «Так ты, говорю, воин ведь, присягу принимал… Как же можно отрекаться от родины, забывать о своей воинской присяге?!»

— Запоздали эти слова, не для него они, — хмуро заметил Асканаз.

— Да, — с горечью покачал головой Поленов, — не убедил я его. «Ах так, — говорю я, — значит, ты не боец Красной Армии, а дезертир! А ты знаешь, как с дезертирами поступают?» А он смеется: «Что это ты мне грозишь? Вспомни, что ты не в армии сейчас, а в немецком селе!» Кровь бросилась мне в голову, обругал я его: «Ах ты, собака, сукин сын, да как ты смеешь наше украинское село немецким объявлять?» А он мне: «Слышь, не грози, а то плохо тебе будет…» — «Нет, говорю, зачем грозить, я тебя без угроз на месте прикончу!» А у меня с собой нож был, артиллерист один подарил. Выхватил я его и с размаху — прямо в шею этому гаду. На месте уложил… Так что, товарищ комиссар, выполнено ваше поручение. Да, забыл сказать, что после этого вошли в хату двое, говорят мне: «Можешь идти к Минаеву. А мы уж тут спрячем концы в воду».

Во время рассказа Поленов морщился от боли, временами поглаживая кожу вокруг раны. Асканаз видел, что он стискивает зубы, стараясь пересилить боль. Наклонившись к нему, Асканаз осторожно закатал наверх рукав его гимнастерки. Заметив длинную ножевую рану с присохшей кровью, он с упреком произнес:

— Почему не сказал, чтобы тебе руку перевязали? Ну хватит, передам тебя санитарам, может, удастся поместить на излечение в какой-нибудь избе.

— Прошу вас, товарищ комиссар, разрешите досказать. Рана у меня, видно, не очень глубокая, острой боли я не чувствую.