Николай Камбулов - Тринадцать осколков

По утрам скверик наполняется разноцветными живыми клубочками: маленькие москвичи копошатся в песке, сооружают электростанции, дома. И до чего же ловко детвора подражает взрослым!

Как-то на одной из скамеек заметил генерала. Теперь он появляется здесь каждый день и в одно и то же время — в девять утра. Придет и долго-долго сидит неподвижно. Он широк в плечах и ростом удался на славу. Иногда кажется: где-то я с этим человеком встречался. Его спокойные движения, большие кисти рук, профиль до того знакомы, что порой хочется выскочить из квартиры и подбежать к нему. Один раз так и поступил, но, только вышел за ворота, генерал поднялся, размеренным шагом направился к выходу. Смотрел на его широкую спину и еле удержался, чтобы не догнать, — ну знакомо в нем все!

Хожу по комнате, осматриваю вещи: может быть, они помогут вспомнить, где мы встречались, на каких фронтовых дорогах познакомились. В старом чемодане лежат старые записи. Сегодня выходной день. Перечитаю все до последней странички. Прошу мать:

— Кто придет, скажи: дома нет, и сама не беспокой…

И вот утром лечу по лестнице, как мальчишка. «Он, он, он» — стучит в голове. Сколько лет прошло, как расстались. У меня трудно заживали раны, из фронтового госпиталя на самолете был переброшен в глубь страны.

В скверике никого нет. Шумит фонтан, струи воды — крепкие, сильные, живые. Хожу вдоль скамеек, останавливаюсь у детской площадки. Ребячьи домики стоят целехонькие, никто не потревожил их своды, трубы, причудливые ограды. На легком ветру колышется «пшеничное поле», созданное из травы ручонками карапузов… «Дети… Хорошо, очень хорошо, что у нас есть такие солдаты, такие генералы, как он», — о другом думать не могу, как только о нем.

Генерал появляется внезапно. Он садится на скамейку. Седые виски, один глаз прищурен, на груди Золотая Звезда Героя.

— Егор!

Обнимаемся и долго-долго сидим молча. Наши руки скрещены в крепком пожатии. Предлагаю зайти ко мне. Кувалдин показывает на дом напротив.

— Здесь жила Анна, — полушепотом сообщает он. — Из госпиталя я попал в ту часть, где она служила. В конце войны ее тяжело ранило. Полгода лежала в госпитале. Выписалась с осколком в груди. А через три года осколок внезапно начал выходить и задел сердце. Похоронили на Ваганьковском… Разыскивала тебя… Часто писала мне письма в Уссурийск, все спрашивала, не встречал ли, не слышал ли, где Самбуров.

Повесть моя подходит к концу. Генерал Кувалдин неделю назад выехал из Москвы к новому месту службы — на Дальний Восток. Герой Советского Союза Иван Чупрахин водит по Волге быстроходный пассажирский лайнер. Недавно он приезжал в столицу, на сессию Верховного Совета СССР. Он зашел в академию, где я сейчас преподаю. Долго бродили по Москве. Потом я привел его к дому у нового сквера. На балконе третьего этажа показалась девушка. Я помахал ей рукой.

— Кто это? — спросил Чупрахин.

— Сестра Аннушки Сергеенко, сегодня у нее знаменательный день — она защитила кандидатскую диссертацию.

— Разве ты еще не женат? — посмотрел на меня Иван и покачал головой. — Нельзя так, старик. Напишу Кувалдину, пусть подействует.

И начал рассказывать о своей жене Марине, доброй морячке и отменной хозяйке. Потом зашли ко мне на квартиру. Он читал мои фронтовые записки, а я смотрел в окно и думал о том осколке, который свел Аннушку в могилу.

Чупрахин подошел к распахнутому окну. Выдохнул:

— Москва… Помнишь, как Егор говорил: «Москва всюду». И в катакомбах ее чувствовали, потому и победили фашиста. И на Волге я ее чувствую. Нет, чертовски хорошо, что есть на свете этот город! — Иван берет меня за плечи, трясет: — Кандидат военных наук! Жми ты покрепче на эту самую науку, армии нашей зорче будет взгляд.

Другой цели нет: чтобы зорче был взгляд.

Грохот без передышки.

Полковнику фон Штейцу порою не верилось, что огонь ведут люди, стоящие у орудий, минометов и ракетных установок, что люди сбрасывают бомбы с самолетов. Нет, нет, люди могут уставать, в конце концов человеку требуется сон. А тут — сыплет и сыплет… огромными пригоршнями… Конечно же, это машина, многорукая и беспощадная. Фон Штейц не верил ни в черта ни в бога, но он молился в душе, чтобы сломался хотя бы какой-либо болтик в этой машине, чтобы в Москве разразилось землетрясение, чтоб…