Николай Камбулов - Тринадцать осколков

— Фантазия, дядя, насчет выхода, — возражает Беленький и, пряча окурок в нагрудный карман, продолжаете — Самому пригодится. Нас еще не освободили, дядя. Вот когда освободят, тогда я тебе ее подарю сам.

— Что значит «освободят»? — замечает Мухтаров. — Что мы, пенсионеры? Понимаешь, что ты говоришь?! Чупрахин за такие слова в драку лезет. Правильно делает.

— Что это?! — вскрикивает Беленький. — Слышите, — показывает он на потолок.

— Вода! — сообщает Гнатенко. — Вода! Товарищи, вода!

Прыгаю в колодец, ощупываю землю: лужица!

Кто-то хватает за стеганку, тащит наверх. Вырываюсь: Егор во весь рост стоит надо мной. Лицо у него бледное, беззвучно шевелятся губы. Потолок дрожит, роняя серые куски ракушечника.

— Взрывают! — определяет Кувалдин и велит всем отойти в сторону, в укрытие. С шумом рушится поволок.

Когда рассеивается пыль и наступает тишина, через пролом летят слова:

— Рус, сдавайс!

Кто-то зажигает плошку: там, где была штольня колодца, гора камней, плотно перегородившая катакомбы. Оставив Мухина старшим по добыче воды, Егор, Мухтаров и я с горящей плошкой в руках направляемся к политруку. Кувалдин шагает впереди. У него согбенная спина, голова ушла в плечи. Еще вчера Егор говорил бойцам, что скоро получим воду и каждый досыта напьется чаю с конфетами: ведь с тремя сладкими шариками размером в крупную горошину действительно можно выпить несколько кружек. Что теперь он скажет бойцам? Егор, чуть замедляя шаги, признается:

— Не знаю, как и сообщить об этом…

— Просто так и сказать, как произошло, — советую ему. — Поймут. Твоей вины тут нет.

— «Вины»! — вздыхает Егор. — Дело не в этом, Самбуров. Ответственности я не боюсь. Вода нужна, вода.

Навстречу нам из темноты выныривает Гена.

— Товарищ командир, — обращается он к Кувалдину, — политрук послал, там бойцы волнуются, на КП пришли. Труп Запорожца принесли, говорят, что он сам себе…

Берем за руки Генку и бежим. Но это только кажется; что мы бежим, просто чуть-чуть чаще переставляем ноги, а может быть, даже и этого не делаем: силы тают с каждым днем.

На КП горят две плошки. Опершись о костыли и поджав больную ногу, возле ящика стоит политрук и что-то говорит бойцам. Протискиваемся вперед, видим труп Запорожца.

— Я еще раз спрашиваю, кто вам сказал, что командир роты покончил жизнь самоубийством? Это ложь! — И, заметив Кувалдина, повышает голос: — Вот командир полка. Пусть скажет: мог это сделать Запорожец?

— Колодец когда будет готов? Внутрях все сгорело, — тянет кто-то слабым голосом.

Кувалдин вскакивает на ящик. Он сбрасывает с себя шинель и минуту стоит молча. Свет и тени исказили его лицо, и теперь оно похоже на грубо высеченное из камня.

— Тише, товарищи! Старший лейтенант Запорожец не мог так поступить. Это во-первых. Во-вторых… — Кувалдин почему-то смотрит в мою сторону.

Догадываюсь: сейчас он скажет всю правду о колодце. «Может быть, не надо сейчас говорить об этом?» — хочется сказать Егору.

— Во-вторых, — продолжает Кувалдин. — Слышали взрыв?

— Не новость… Каждый день слышим…

— Фашисты взорвали отсек, в котором бойцы Мухтарова рыли колодец. Весь труд пропал.

На какое-то время людьми овладевает оцепенение. Потом шепоток:

— Сволочи!

И громче:

— Бить их надо!

— Ночью нагрянуть!

— Правильно!

— Вот и я так думаю, — подхватывает Кувалдин. — У товарища политрука на этот счет имеется план. Сегодня мы сообщим о нем…

Егор, соскочив с ящика, наклоняется над трупом, вытаскивает из внутреннего кармана стеганки записную книжку. Выпрямившись, листает ее, потом вслух читает:

— «25 июля. Перед глазами все время плещется вода. Чувствую запах хлеба… Вражеская пуля попала в живот. Боли невероятные… А умирать неохота. Хотя бы одним глазом посмотреть, что будет после войны. Рано или поздно Красная Армия угробит фашистскую гадину…» Поняли, каков был Запорожец? — обращается к бойцам Егор.

— Ясно.

— Хороший командир, все время с нами находился.

— Тогда по местам, готовиться к ночному бою, — распоряжается Кувалдин.

Бойцы поворачиваются и уходят молча, словно не они только что шумели, требовали.

— Разве может враг осилить такой народ? Никогда, — глядя вслед им, говорит политрук.

Маша покрывает тело брезентом, в тон Правдину произносит:

— Такие не стреляются! Такие вечно живут!

Мухтаров гремит пустым фанерным ящиком. Вероятно, он подсчитывает оставшиеся конфеты.