Николай Камбулов - Тринадцать осколков

«Взвод лейтенанта Сукуренко действовал дерзко и стремительно. Я видел своими глазами, как лейтенант Сукуренко личным примером увлекала вперед солдат. Неподалеку рвались снаряды, два осколка пронзили лейтенанту ватную телогрейку возле плеча. Я полагал, что лейтенант ранен, послал санитара. Но лейтенант прогнал санитара прочь: «Это пустяк, я не ранена». Потом, уже на плато, тов. Сукуренко…»

Кравцов не стал читать дальше. Он знал, о чем будет сказано. Сукуренко, по существу, спасла жизнь Рубахину. Контуженный и оглушенный, разведчик чуть не попал под разрывы снарядов. Она остановила его, затем, взвалив на спину, оттащила в безопасное место.

— Твое мнение, Александр Федорович? — спросил Кравцов и отпил глоток коньяку.

— Сукуренко заслуживает такой награды.

— Н-да, — выдавил Кравцов. — Скажи мне, Саша, почему до сих пор — помнишь, мы представляли Сукуренко к ордену Отечественной войны первой степени, это было перед взятием Ялты, она тогда хорошего «языка» подарила нам, действовала самоотверженно, — почему до сих пор нет награды и нет никакого ответа? Может быть, затерялся наградной лист?

— Андрей… — сказал Бугров и умолк.

Кравцов понял: Бугров знает все о Сукуренко, но молчит, молчит по той же причине, по какой и он сам, Кравцов, скрывает тайну об этом человеке. «Интересное дело! — подумал Кравцов. — Неужели она не догадывается, что ее тайна давно известна многим? — Он вдруг поставил себя на ее место, и ему стало до предела ясным, почему она с такой жаждой стремится быть храброй и бесстрашной. — Она боится, как бы не напомнили ей об отце?.. Нет, она и без этого — отважный человек.

Кравцов схватил кружку, залпом выпил коньяк, бросился к выходу.

— Андрей! — остановил его Бугров. — Через два дня бой, и, может быть, мы расстанемся, в бою всякое бывает. Я обязан открыть перед тобой одну тайну… о Сукуренко.

— Не надо, не хочу знать! — он грохнул дверью, но тут же, полуоткрыв ее, просунул голову, крикнул: — Приказываю молчать! — и скрылся.

Дробязко рвал цветы. Их было много — красных, темно-синих, желтых… Пригорок казался Сукуренко ярким ковром, точь-в-точь таким, как тот, который висел у тетушки на стене, и именно таким, каким он выглядел после чистки снегом. Живо вспомнилось: маленький дворик, сарайчик для дров и большой сугроб. Она трет снегом ковер, руки красные. Вася стоит подле и ворчит: «Вот дура так дура, отморозишь пальцы. На рукавицы». У нее не было тогда рукавиц, тетушка не очень проявляла о ней заботу, не баловала нарядами и о ее здоровье не беспокоилась. Однажды она простудилась, заболела крупозным воспалением легких, угодила в больницу. Из горла пошла кровь. Даже тетушка испугалась, а Марине нисколечко не было страшно, напротив, ей хотелось умереть: очень уж муторно было жить с анкетой дочери врага народа. Вася приходил в больницу, приносил книжки, говорил тихо: «Дура ты, дура, умереть пустяк — раз, два, и готово. Ты брось об этом думать. Мы вместе будем уроки готовить». Но он готовил один — и за себя и за нее, так ловко подделывал ее почерк, что ни один из преподавателей десятого «Г» ни разу не усомнился. Ему ставили четверки, а в ее тетрадях — пятерки. Правда, потом, когда вышла из больницы, призналась: «Это не я готовила уроки, а он, Вася Дробязко». Ух как он обиделся тогда! Она сказала: «Я врать не могу, стыдно». — «Да разве это вранье! Дура, ничего не понимаешь». Он подошел к ней, взял за руку и долго смотрел в глаза. Она испугалась, крикнула: «Вася, не надо, ничего не говори!» — «Ладно, я потом скажу». «Потом» тоже не сказал — ни на вокзале, когда уезжал на фронт, ни теперь здесь, в Крыму…

Венок получился красивый, пышный. Она сняла пилотку, примерила:

— Идет?

— Очень! Хорошее платье сейчас бы к этому венку. В клубе будут танцы. Сходим?

Не ответила. Вспомнился капитан Рубенов, и она сказала:

— Я была у него, у капитана. Он прогнал меня. Уходи, говорит, отсюда, я тебя не вызывал. Плечи у него тряслись… Контуженый, что ли?

— Может быть, — согласился Дробязко и сообщил, что подполковник Кравцов согласился отпустить его во взвод разведки.

— Вася, да это совсем хорошо! — обрадовалась Сукуренко. — Ты у меня будешь ординарцем. — Она подала руку, чтобы он помог ей встать.

— Тебе здорово идет мужское обмундирование, — восхищался Дробязко. — Но я бы очень хотел видеть тебя в нарядном женском платье.

— Ну-ну! — улыбнулась она.

— А знаешь, Марина…

— Что ты сказал? — остановила она его, удивляясь тому, что Дробязко назвал ее по имени. Ее никто так не звал. Мариан, Марка, Леонардыч… Оказывается, она — Марина.