Владимир Михайлов: В свой смертный час

— Все это так, — говорю я. — Но он и на войне не демонстрировал свои ценности на словах. Выходит, что он до конца своих дней оставался на юношеской, как вы говорите, инфантильной, незрелой стадии развития личности?

— Внешне — во многом это так. По существу — нет. Конечно, в его словах и поступках оставалось еще много мальчишеского, напускного, недодуманного. Я вижу великую трагедию нашего поколения именно в том, что эти юноши погибали, «свое земное не дожив, на земле свое не долюбив» и не успев додумать, не успев осмыслить жизнь. Однако в самом главном, Борис и его сверстники не застряли ни на подростковом, ни на юношеском этапе развития. Инфантильность — это пробуксовка на какой-либо стадии: человек на всю жизнь может остаться на платформе стремления «быть таким, как все», или, наоборот, «быть не таким, как все». Я знаю таких стареньких мальчиков, которые так и задержались навсегда на той или другой фазе. Борис эти стадии прошел и вышел на стадию подлинной взрослости, подлинной личности. На войне он перешагнул незрелые способы быть личностью. Он утверждал себя как личность социальным действием, поступками. Замечательно тонко написал об этом Лев Толстой: «Когда Левин думал, что он такое и для чего он живет, он не находил ответа и приходил в отчаяние. Но когда он переставал спрашивать себя об этом, он как будто знал и что он такое, и для чего он живет, потому что твердо и определенно действовал и жил». Личностью человек может стать только через деяние, через социально значимые поступки. Всякие попытки увековечить себя иным способом — смехотворны. Помните, в «Ревизоре» один персонаж говорит: «Вы когда будете в Петербурге, то, пожалуйста, скажите всем вельможам и государю императору скажите, что есть такой Петр Иванович Бобчинский». У Бобчинского огромная потребность продолжить себя в других людях как можно шире, но продолжить себя он может только словами — деятельных средств у него нет. Такая попытка увековечить себя, обрести бессмертие — это попытка с негодными средствами. А вот Борис обрел бессмертие средствами иного рода. Каждое его действие на войне было социальным деянием большого значения. Он «твердо и определенно действовал и жил».

— Не следует ли из этого, что человек совершает социально полезные действия, руководствуясь прежде всего эгоистической потребностью, — например, потребностью быть значительной, знаменитой личностью, потребностью получить бессмертие?

— Так иногда бывает. Но бессмертие редко получает тот, кто сознательно стремится к этому из эгоистических мотивов. «Быть знаменитым некрасиво!» Помните? Просто человек «твердо и определенно действует и живет» — так, что в результате многие люди долго сохраняют в себе черты его личности. И даже передают эти черты тем, кто лично не знал умершего человека. Долгая память об ушедшем из жизни нужна людям. Она доказывает им возможность личного бессмертия. Она служит одной из важных основ нравственности, поскольку наглядно показывает, что потребность в бессмертии может быть удовлетворена только деяниями на благо других людей, в которых остается жить личность. Наконец, она обеспечивает ощущение общности, единства рода человеческого. Такова социальная функция личного бессмертия. Поэтому когда умирает человек, то в зависимости от масштаба его деяний его близкие люди, его социальная группа, или все общество, или даже человечество в целом стремятся сохранить в себе его личность, обеспечивая тем самым ее бессмертие. О такой личности помнят, о ней пишут книги, ее именем называют улицы и города…

За окном кабинета я вижу радостное и грустное разноцветие — зеленое, желтое, багряное — осенней листвы, ясное вечное небо, слышу доносящиеся со двора звонкие молодые голоса студенческой суматошной жизни. Но Эрик Александрович, кажется, не замечает ничего этого. Он снимает очки, с лица уходит энергичная «психотерапевтическая» улыбка, небольшие узкие глаза теряют пронзительность взгляда. Как будто актер, отыграв роль профессора, устало стирает с себя привычный грим.

— Конечно, все мы люди, — задумчиво говорит он. — И, сохраняя в себе ушедшего от нас, мы нередко немного деформируем, «выпрямляем», чаще всего идеализируем его личность. Я и сам замечаю за собой такую склонность, когда дело касается Бориса. Например, недавно, в День Победы, меня как «друга Героя» пригласили в его школу. Дружина его имени, его парта с никелированной табличкой «Здесь сидел…»; выступления директора, старшего пионервожатого, шефов; стихи, песни» рассказы по материалам, присланным из воинской части о ратных подвигах Бориса. Но я мог рассказать школьникам только о детстве и отрочестве героя. Ведь мы расстались с ним в самом начале войны. Помню, как я бежал куда-то на Нижние Котлы, где новобранцев собрали уже остриженных, растерянных, бодрящихся, выискивающих глазами родных за заборчиком. Через толпу родственников я не смог протиснуться. Обошел вокруг. С противоположной стороны у высокого забора никого не было, подпрыгнул, подтянулся, «выжался на прямые руки» (сейчас бы тут же, что называется, «отдал концы») и позвал Бориса. Он, как всегда, немного вразвалку, чуть горбясь (его уличное прозвище — Горбач, стройность он обрел в армии), подошел, с грустным удивлением бросил: «Кисуле приветик!» — и через секунду сидел рядом со мною на режущем ребре плохо струганных досок забора. Под нами были круглые, как обточенные бильярдные шары, головы призывников, далее за заборчиком пестрела толпа провожающих. О чем говорили — не помню. Потом кто-то скомандовал, началось неумелое построение. Надо было прощаться. Мы первый раз в жизни с ним поцеловались. И были очень смущены непривычным проявлением чувств. Он соскочил в гущу ребят… Так что я не имел возможности рассказать школьникам о том, как героически он сражался за Родину, но мой рассказ о его довоенной поре был невольно освещен его фронтовой жизнью.