Владимир Михайлов: В свой смертный час

Наконец дорвался до Германии! Сбылась мечта идиота! Все очень хорошо. Ты, наверно, видела салют, виновниками которого были мы! На своих железках трахнули фрицев километров на 25—30.

Извини, пацанка, что не пишу. Ты не можешь представить, как я занят. Буквально приходится работать целыми сутками. Хорошо, что хоть приехал из Москвы Ванька, а то мне приходилось отдуваться и за себя и за него. Только и спасаюсь спиртиком. Ванька сейчас дрыхнет на моей постели, а я пишу. Устал так, что достаточно к чему-нибудь прислониться — и сплю. У Ваньки после приезда из Москвы — все в порядке. С ним живу сейчас неважно: он что-то стал после Москвы гордый. А мне наплевать. У меня все в порядке. Недавно приехал с прогулки: катался на лошадках. Представлен к ордену Ленина. Так что авось, как Ванька, поеду за орденом в Москву. Ну, а пока воюю. Через пару дней я уже снова буду в бою. Возможно, когда ты будешь читать это письмо, я уже сыграю в ящик. Нет, я шучу. Я должен остаться жив! Ведь до Победы — четыре шага. Вообще живу очень хорошо, только работы много. Решил после боев ехать в Москву, а раз решил, значит, будет так, чего бы это ни стоило. Так что жди, и я вернусь, приеду.

Работаю с увлечением, хочу ворваться в Берлин как положено. Очень скоро начну стрелять, когда ты будешь читать эти строки, я буду ездить в атаки.

Сейчас здорово простудился: температура 38—39°, но ничего. От тебя письма получаю, но редковато. Нехорошо лениться. Настроение только паршивое, очень скучаю да, кроме того, что-то прихварываю. Видно, уже старик стал. Пиши, Таненок, почаще. Обо мне не волнуйся.

После эксперимента мы в кабинете Эрика Александровича пьем чай со «Столичным» кексом. Он, видя мой интерес к научной теории личности, охотно раскрывает передо мной некоторые подробности.

— Формирование личности имеет несколько стадий развития, — будучи опытным лектором, профессор говорит, что называется, как пишет. — В детстве — когда приобретается социальный опыт — ребенок хочет «быть таким, как все». Подросток уже ощущает свою индивидуальность, однако проявляет ее в стремлении «быть как все, но лучше всех» в своей социальной группе. Подростком Борис хотел быть как все — сильным и смелым. Все мы умели на турнике (перекладина из лома, утащенного с дальнего двора и закрепленного между двумя бревнами) делать и «склепку», и «вышмыг», и «задний бланш». Но Борис, бывало, разденется в мороз, оставшись в одной рубашке, и «солнышко» крутит. Ребята стояли почтительно поодаль так же, как и когда он делал «смертельный прыжок» с крыши трехэтажного дома на крышу стоящего поодаль двухэтажного. У него был велосипед «Украина», от которого снобы во дворе воротили носы: то ли дело «Дукс» или «Три ружья». Но зато катался он лучше всех. Как сейчас вижу его на асфальтированной площадке, неподалеку от громады танка, стоявшего тогда на гранитном уступе фронтона Академии имени Фрунзе. Борис сидит на велосипеде задом наперед, крутит педали, что-то напевает, а на рогах руля висят две калоши. Без калош мамы ни его, ни меня даже на велосипеде не выпускали. Лет с пятнадцати нас начинает тревожить собственная внешность, одежда. Требовалась прежде всего соответствующая ширина и длина брюк. Брюки короткие и узкие вызывали насмешки ребят («сиротские штанишки»). А купить можно было (если вообще это удавалось) только шириной в 24—26 сантиметров. Борису перешили из старых дядькиных бостоновых брюк. «Брюки у меня бостон, сам красив, как Аполлон», — дразнились во дворе. Брюки лоснились, но обеспечивали престиж: бостон в тридцатых вообще был на правах «золотой парчи». Он изловчился расширить их до 28 сантиметров (вшивал клинья, умудрился вколотить фанерку в мокрую брючину и растянуть превратившуюся в рядно ткань). Вместе с юностью наступает новая стадия: желание «быть не таким, как все», выделиться, быть особым, не похожим на других. Борис в юности: если все носят галстуки — галстук не надо носить, все танцуют фокстрот — он не танцует, хотя тайно учится у меня танцевать. У него была очень отчетливая шкала высших ценностей. Революция, гражданская война, Советская власть были для него высшим проявлением справедливости. Любовь к Родине была настолько органичной, что, когда мы в начале войны сидели под бомбежками на крыше, он не ощущал личной опасности из-за того, что его выводила из себя, буквально бесила мысль, что немец летает над е г о М о с к в о й, которая «наша с начала и до конца». Рефлекс защиты слабого у него был развит до автоматизма. В нашем доме жила десятиклассница из другой школы, у которой мать умерла, отец часто где-то пропадал, и ребята иногда устраивали у нее вечеринки. Пить она не умела, но однажды выпила чрезмерно. Ей было плохо. Заметьте, что никаких чувств Борис к ней не питал, но, увидев ее случайно на лестнице в соответствующем виде, решил, что ее подпоили намеренно с дурными целями. Тут же он пошел «разносить эту кают-компанию». А в гневе он был опасен. Такая система ценностей была сформирована в нем с детства нашим обществом. Но он никогда ее не демонстрировал. Это, наверно, не отвечало особенностям возраста. Он считал, что надо скорее посмеиваться над высокими словами. Но когда затрагивались какие-то из его ценностей, он стремился своей деятельностью отстоять их. В действительности именно они определяли его поведение, и, когда во время войны оказалось, что эти ценности поставлены под удар, это вызывало активность, энергию, беззаветное стремление защищать их.