Владимир Михайлов - В свой смертный час

Ну а как у тебя дела? Как экзамены? Все ли сдала? Пиши, дорогая, как можно больше про себя, а то ты про себя ничего не пишешь. Наши успехи на фронте не только радуют, но показывают, что война скоро должна кончиться. Я сегодня подсчитал, что до Берлина осталось не более 300 км. Кончатся холода, придет весна, Победа, и тогда-то уж в конце концов мы сумеем быть всегда вместе. Правда? Много ждали, а немножко обождем.

Ну, пока все. Извини, девочка, что неинтересное письмо. Завтра с утра напишу лучше. Правды буду писать мало, а что-нибудь интересное врать. И тебе интересней, и я могу по паре писем в день катать. Хорошо еще бумаги много: штаб снабжает еще моими белорусскими трофеями. Привет твоим родичам. Крепко-прекрепко целую. Твой бедный Боря.

В комнату, широко, рывком, распахнув дверь, влетает легкая, верткая женщина. Бросает у двери большую сумку и смотрит на нас темными, чуть косенькими к носу, веселыми, полными живого любопытства глазами.

— Гости у нас! — радостно восклицает она. — Как хорошо! Это твой фронтовой друг приехал? Кто же это? Нет, нет, вы не подсказывайте. Я сама догадаюсь. Вы не Ларкин?

— Человек из Москвы ко мне по делу приехал, — объясняет жене Карасев. — Пишет книгу про Борьку Андриевского. Ну я ему тут рассказываю наши боевые эпизоды…

— Что же вы на сухую разговариваете? — с упреком говорит она. — Не можешь человека принять как положено?

— Тебя ждем, — сурово объясняет Виктор.

— Ах ты, Карасик, — звонко смеется Долли Мефодьевна и декламирует: «Маленькая рыбка, жареный карась. Где твоя улыбка, что была вчерась?»

Виктор в ответ улыбается ей неохотной, тугой улыбкой.

— Я эти стихи еще во время войны нашла у Бориса Корнилова, — говорит она мне. — Знаете такого поэта? Прекрасный был поэт.

— Собирай на стол, по-быстрому, — строго приказывает ей Карасев. — У нас давно душа горит. Давно стали ноги зябнуть…

Его жена Долли Зарайская, не дослушав даже приказа, порывисто повернувшись, убегает на кухню, а Карасев не спеша идет к холодильнику за бутылкой.

Ухватив брезент за четыре его конца, члены экипажа с преувеличенной осторожностью начали снимать Андриевского с танка.

Ему были неприятны и смешны их приглушенные голоса, которыми они покрикивали друг на друга, их озабоченный вид, их осторожность и то, что его вообще волокут на брезенте. Бок у него болел, но не настолько, чтобы он не смог вытерпеть эту боль. И сил у него хватило бы на то, чтобы самому дойти несколько метров до санитарной машины.

Он попробовал ругаться, но никто его не слушал. Тогда он смирился с новым своим состоянием и, чтобы хоть немного приглушить в себе стыдливую непривычную неловкость, громко сказал:

— Сейчас состоится вынос тела…

Никто не обратил внимания и на эти слова. Даже Витька Карасев, который всегда обязательно смеялся, стоило Андриевскому пошутить, на этот раз даже не улыбнулся, а закричал на Султанова, чтобы тот аккуратнее заносил свой край.

Наконец брезент сняли с трансмиссии и медленно понесли.

Андриевский лежал в нем, как в гамаке. Голова и ноги были задраны, а зад проваливался.

Боль в боку резко усилилась.

— После небольшой гражданской панихиды, — все-таки сказал он, кривясь от боли, — тело было предано земле… — И тут же, не выдержав, крикнул: — Кладите! Больно…

Вокруг санитарной машины стояли носилки. Раненые лежали на них неподвижно. Они были укрыты телогрейками. Между носилками бродили, сидели, лежали прямо на земле легкораненые. На каждом из них сверкали белизной нарядные марлевые повязки.

Милая Таня! Сегодня у меня радость. Есть шансы отличиться. Возможно, месяца через полтора приеду в Москву. На радостях я даже снялся около фронтовой квартиры — земляночки. Не знаю, как дождаться того момента, когда постучусь в квартиру № 24. Смотри, только сразу начинай целоваться. А то я гордый стал. Ну ладно, радоваться еще рано. Живу хорошо. Слушаю радио. Сидишь и мысленно перелетаешь в Москву, Киев и прочие города нашей земли-матушки. Работки сейчас хватает: приходится и преподавать, и кричать, и завтра я как большой политработник шарахну лекцию по докладу Сталина. Главное, нахальство — с ним можно записаться и в академики. Фотографию высылаю.

Кроме всего прочего — сообщаю вам, что остался у меня всего один самый близкий друг (остальные — ау!). С ним мы прошли всю войну. И вот я хочу, чтобы ты познакомила его с кем-нибудь из своих подруг. Понимаешь? Зовут его Ванька Ларкин. Работает он более-менее большим начальником (я у него в заместителях болтаюсь). Это для соблазна. Парень красивый, развитой и т. д. Надеюсь, женушка, ты это сделаешь, тем более на нашего брата дефицит большой. На фотоснимке я пометил его крестиком. Мы с ним на пару твердо решили в ближайшее время сорваться в Москву. Так что торопись. Только чтобы девушка была подходящая. Он получил орден Ленина и наверняка за ним приедет в Москву. Авось и моя мечта сбудется.