Владимир Михайлов - В свой смертный час

— Выходит, вы хотите женщин своих обратно в дому закабалить? — с неодобрением спрашивает Ткаченко.

— Закабалить не закабалить, — говорит Ларкин, — но и в самом деле — разве можно в наш век женщину от жизни отгородить? Даже если бы мы этого захотели — у нас бы не вышло, потому что женщины этого не позволят. Они хотят жить равноправно, интересно, все знать, все видеть, со всеми встречаться.

— Нет, — уверенно не соглашается Султанов. — Женщины не этого хотят. Они счастья хотят. А в чем женское счастье? Только глупая думает, что в веселье. А умная знает — в семье хорошей ее счастье. И она видит на примерах жизни: если женщина к равноправию стремится — нет у нее в семье счастья ни с детьми, ни с мужем.

— Ну уж это ты неправильно, Камил, — строго прерывает его Ларкин. — Равноправие женщины — наше великое завоевание.

— В хорошей семье у жены всегда есть равноправие, — убежденно говорит Султанов. — На людях женщина мужу должна все свое уважение показывать, покорность и послушание. Почему наши дети отца так уважают? Они с малого возраста всегда видят, как их мать к отцу относится — как к аксакалу. Поэтому и детей дрыном учить уважению к отцу не надо: они по-другому и представить себе не могут. А жена, может быть, на самом деле не только равноправная, а главой семьи является. Только это не на людях, не перед детьми. А между собой с мужем. Ни ссор тогда, ни драк не бывает. Каждый знает свою функцию и ей доволен.

— Чушь, — решительно возражает Нина Харитоновна. — Никому не позволено у нас женщину низводить до функции. Это только такие садисты, как наш зять, такое: обращение с девушкой себе позволяют. Мне дочка, еще когда они только познакомились, рассказала, что в первый день знакомства он ей сразу говорит: «Я, говорит, подниму тебя до себя». «Как это, спрашиваю, подниму? А что он сам из себя представляет?» Оказывается, только что из армии пришел, работает, учится на инженера сельскохозяйственного. А она учится в пединституте. Способная девочка. Сейчас из-за ребенка она академический отпуск взяла. Я ей тогда же сказала: «Как это он может тебя до себя поднимать, когда ты гораздо выше его?» Потом они чего-то поссорились, вроде разошлись. А через месяц она вдруг мне говорит: «Нам надо расписаться». Спрашиваю: «Почему?» — «Надо!» Ну они и поженились. А сейчас живут плохо. Очень плохо.

— Ай-яй-яй, — качает головой Султанов.

— Ну, Нина, — пытается остановить жену Ларкин.

— Сварятся? — с интересом спрашивает Чигринец.

— Не только просто ссорятся. Он прямо садист. Дочка была на последних днях беременности — он принес домой змею. В банке — змею принес. Представляете? И давай пугать дочку, Я слышу, она смеется. Никак не могу понять, почему она так странно смеется. Говорю Ивану Андреевичу: «Что там такое?» А он, вижу, тоже не поймет, в чем дело. Уже утром вошла к ней, спрашиваю: «Светлан, что это у тебя такое?» Банка на столе открыта. Она: «Змея». — «То есть как змея?» Мне даже страшно стало. Она и сама, может, боится змею, но разве скажет? Она за него горой. Это понять невозможно. Они вот ездили недавно отдыхать в палатках. Я с внуком оставалась. Так они пробыли там всего десять дней. Что такое? «Разве не знаешь?» — дочка отвечает. В день раза два-три он от нее уходит. Собирает свою сумку и уходит. Это ужасно смотреть. А она бежит за ним по всему переулку: «Геннадий… Геннадий, Гена, Гена…» Ну ушел. Ждем. Смотрим — является. Ставит сумку. Раздевается. Все хорошо. И это в день раза по два. А то и по три бывает.

— Молодые еще они, — старается успокоить Ткаченко Нину Харитоновну. — Опыта семейной жизни еще нет.

— Разве ж то юнаки? — не соглашается Чигринец. — Ваш зять з какого года рождения?

— Ему двадцать четыре исполнилось, — дает справку Ларкин.

— Разве ж то юнак? В таки роки мы Родину защищали, жизни не жалели. В таки роки, после войны, свои семьи создавали как положено. Для серьезной совместной жизни.

— Это ты зря, Женя, — мягко возражает Ларкин. — Что же, они виноваты, что не воевали? Ребята они хорошие. И Гена наш парень неплохой. Просто — другое поколение. Другие у них условия жизни — и они сами поэтому другие немного. Бытие определяет сознание…

— Правильно, — поддерживает его Султанов. — Калым брать с жениха надо.

— Дывлюсь я на тебя, Султанов, — строго говорит Чигринец, — И не разумию: откуда у тебя завелись чуждые, феодальные позиции. Тот калым — давно осужденная, позорная практика. Пережиток…

— Да он шутит, — пытается защитить Султанова Ткаченко. — Шутишь, Багратион? Разве в наши дни может существовать эфтот калым?