Владимир Михайлов - В свой смертный час

В скором времени оканчиваю курс наук и сматываю отсюда удочки. Пора и меру знать. Скоро полтора года, как просвещаюсь. Жизнь идет по чайной ложке. Ой! Чайная ложка! Название сохранилось, а понятие о ней имею весьма смутное. Давно уже я не вижу многих вещей, к которым привык, без которых не представлял себе жизнь. Раньше многогранная и, если можно сказать, красивая, теперь она — чтобы побольше поспать, поесть, быть всегда в теплом, и только. Зеер шлехт, как говорят фрицы. Сейчас усиленно готовлюсь к экзаменам (как в десятом классе). Эх, скорей бы туда, где борются и умирают люди. Живу мечтами, что увижу Москву, тебя, маму. Без этого жизнь для меня теряет всякий интерес. Бесконечно благодарен тебе за телеграмму. Борис.

Покончив с убегавшими охранниками, Андриевский приказал водителю возвращаться к лагерю, а сам начал разворачивать башню орудием назад.

— Чего думаешь делать? — спросил у него Карасев, который все еще держал в руках снаряд, как держит на коленях мать ребенка.

— Вышку валить будем, — злобно сказал Андриевский.

— Вышку валить можно, — с сомнением согласился Карасев; — Только я чего хочу тебе сказать… Надо проволоки поопасаться. Так гусеницы запутает — потом от нее не отвяжешься. Надо хитро идти — только поперек проволоки, по столбам…

— Не учи ученого — съешь знаешь чего? — огрызнулся Борис.

Танк с хода врезался в бревна, на которых держалась дозорная вышка, и она сразу завалилась.

— Дави проволоку, — приказал он Ткаченко.

— Зачем проволоку давить? — удивился Карасев.

— Не видишь? Лагерная же проволока. Колючая…

— Ну и что?

Борис и сам не знал, зачем ему потребовалось утюжить колючую проволоку. Но ему это было очень надо. Он испытывал какое-то злорадное наслаждение, когда его машина крушила колья, на которые в четыре ряда была навешана эта отвратительная, ржавая паутина. Гусеницы вдавливали ее в землю, но она, как живая, сопротивлялась им, снова выскакивала из почвы, прыгала, извивалась, один раз чуть не ударила Бориса в лицо страшным своим концом. Но танк, рыча, неудержимо заваливал столбы с проволокой. Повалив их на землю, он ворвался на территорию лагеря.

Здесь было пусто и тихо.

«Тридцатьчетверка» остановилась недалеко от бараков, но не заглушила двигатель, готовая к любой неожиданности.

— Ты, командир, не высовывайся, — с беспокойством сказал Карасев. — Как бы какой фриц не притаился.

— Не видишь: никого нету. Нету кругом никого. Пустые, что ли, бараки…

— А ты все равно поопасайся.

В этот момент Андриевский услышал в наушниках громкий голос Чигринца:

— Ветер… Ветер… Слышишь меня?

Борис перевел рацию на передачу и устало сказал:

— Ну чего орешь? Тебя, Женя, Гитлер в Берлине и то слышит.

— Доложи свое положение. Что наблюдаешь?

— Наблюдаю санаторий, — сердито сказал Андриевский.

— Это какой же санаторий? — удивленно спросил доверчивый Чигринец.

— Не знаешь какой? Никогда не видел? Дать художественное описание? Бараки да колючая проволока…

— Лагерь, что ли? А говоришь — санаторий. Ты меня, Борис, не сбивай… Большой лагерь?

— Обыкновенный, Женя. Они все одинаковые. Не отличишь. Как под Борисовом. Помнишь — под Борисовом? Как под этим… как его? Может, немного поменьше…

Чигринец что-то сказал, но Андриевский уже не слушал его. Он увидел, что дверь ближнего барака неуверенно приотворилась и из нее робко, бочком, вылез человек.

Карасев тоже сразу заметил этого человека и сказал:

— Не пустые бараки. Один выполз…

— Кто выполз? — с обычным своим любопытством спросил Султанов, которому с его места ничего этого видно не было. — Фриц?

— Какой тебе фриц, — засмеялся Карасев. — Зек.

— Это что — зек? — не понял Султанов.

— Заключенный, тебе говорят. Старикашка…

— В чем, говоришь, заключенный? — опять не понял его Султанов.

Теперь Андриевский мог бы хорошо разглядеть человека, который вышел из барака. Но он видел в этом существе лишь такое воплощение человеческого страха, неуверенности, покорности судьбе, что глаза его невольно сами зажмурились на минуту от непереносимой жалости. Не раздумывая, одним движением он выпрыгнул из башни на броню.

Его место у рации занял Карасев.

Очень скоро Карасев услышал в наушниках голос Чигринца и решил ему ответить, потому что понимал его беспокойство от того, что рота перестала получать известия о положении действующего в одиночку ротного командира.

Ч и г р и н е ц. Ветер, Ветер…