Тихомир Ачимович - Космаец

После завтрака Дачич вышел на улицу проводить Петровича, и, когда слуга подвел коня, а четник уже готовился вскочить в седло, Борица тяжело вздохнул, и на его густых белесых ресницах показались слезы.

— Будь здоров, Драган, если вырвешься из этого ада, мы всегда будем ждать тебя. — Он обнял и поцеловал Петровича. — Пусть сохранит тебя господь бог.

— Бог богом, да вы сами не плошайте, — чувствуя, как что-то обрывается внутри, попрощался Драган с названным тестем, поцеловал его руку и вскочил в седло.

— Дядюшка Борица, берегите Райну. Она еще ребенок. Помните, что я вам говорил. Оставайтесь с богом.

— Прощай, Драган.

Конь поднялся на дыбы, вытянулся во всю длину, повернулся на месте, как учил его хозяин, и понесся к воротам. На лугу по ту сторону дороги, сбившись в кучу, галдели четники, они повизгивали, как деревенские ребятишки, завидевшие вожака с медведем. Многие сидели верхом, а некоторые, держа лошадей под уздцы, проталкивались вперед.

— Господин капитан, ваши опять напились, как свиньи? — спросил Петрович бородача, который стоял на дороге, курил и задумчиво смотрел куда-то вдоль дороги.

— Сербы скорее поднесут нам отраву, чем ракию, — вяло ответил тот, не сводя глаз с дороги. — Мне кажется, что партизаны приближаются. Не могу усмирить своих бездельников, все шуточки шутят с этим шпионом.

— С каким шпионом?

— Разве тебе не доложили? Поймали где-то партизанского шпиона.

Петрович взмахнул хлыстом в воздухе и, когда четники разбежались, увидел окровавленное лицо Мрконича. В немецкой куртке без пуговиц, с огромными синяками на щеках, со связанными руками, он едва держался на ногах.

— Неплохо после обеда пострелять по партизанской дичи, — Петрович расстегнул желтую немецкую кобуру и вытащил парабеллум.

Мрконич отпрянул. Четники не верят ему, что он бежал от партизан, не верят, что поджег дом и убил часового. А этот даже ни о чем не спрашивает, сразу же схватился за револьвер.

— Господин командир, разрешите мне сказать только одно слово, — дрожащим голосом взмолился Мрконич и весь подался вперед.

— Говори. Перед казнью это разрешается.

— Прикажите, чтобы мне развязали руки, и я представлю вам доказательства, — глотая целые слова, зачастил Мрконич. — Я никогда не стоял за коммунистов. Я два года служил в усташах, — эти слова вырвались у него неожиданно, он спохватился, но было уже поздно. — Летом меня забросили к партизанам, чтобы я сообщал в штаб об их продвижении. Когда эти сволочи прорвались сюда, мне больше ничего не оставалось, как податься к вам. Я и доказательство принес — голову комиссара. Она там, в мешке на коне.

Несколько четников бросились к лошади, которая спокойно пощипывала траву на лужайке. Петрович спрятал револьвер в кобуру, но все еще недоверчиво поглядывал на «шпиона».

— За такую старую сволочь могут неплохо заплатить, — пренебрежительно, сквозь зубы процедил Петрович. — Я подарю тебе за нее твою безумную голову. Надеюсь, ты будешь предан мне?

— Буду служить верой и правдой, пока меня носят ноги, — как клятву произнес Мрконич со вздохом облегчения.

Петрович хлестнул своего скакуна и выскочил на дорогу, где четники строились в колонну. И, уже собираясь пустить коня рысью, он увидел Райну. Без слез, с лицом, словно посыпанным мучной пылью, скрестив руки, она стояла, прислонившись к воротам, и зачарованными глазами глядела на него. Только теперь он ощутил всю тяжесть этой разлуки, в горле пересохло, оно сжалось, как стиснутое невидимой рукой; он хотел натянуть поводья, чтобы поскорей закончить это прощание, и только какое-то тяжелое чувство заставило его еще раз взглянуть на девушку, такую грустную и опечаленную.

— Драган, — она шагнула вперед, покачиваясь, как былинка на ветру, схватилась руками за узду и припала лицом к его сапогу. — Счастье мое, неужели мы так расстанемся… Почему ты не послушал меня, когда я просила тебя уйти из четников, — тихо шагая рядом с конем, не глядя на жениха, про себя шептала Райна.

В последний раз она провожала его за село.

Драган остановил коня, наклонился, чтобы поцеловать ее, и Райна обхватила его голову, обняла за шею и потянула к себе. Торопливо осыпая поцелуями его лицо, бороду, волосы, она шептала:

— Дорогой мой, счастье суженое и несуженое, всегда буду помнить, как я ласкала тебя… Вернись, хоть через пять лет вернись, чтобы взглянуть на своего сына. Как бы я хотела, чтоб он был похож на тебя, чтобы у него были твои глаза, твой нос…