Тихомир Ачимович - Космаец

— Спрячься вон за ту вербу, — сказал ей Стева и тихонько толкнул ее в плечо, а сам осторожно приблизился к берегу.

Из густого кустарника появился зеленый остроконечный шлем, за ним, другой, третий. Стева стиснул рукоятку револьвера и, не выходя из-за укрытия, крикнул:

— Хальт!

Немец, шедший первым, нажал на курок и дал очередь наугад. Пули защелкали по веткам вербы. И в тот же момент заговорили пистолеты комиссара и Здравкицы. Немец с автоматом развел руками, будто хотел ухватиться за воздух, и повалился под тяжестью своего жирного тела. Упал и еще один немец, он так и не успел бросить приготовленную гранату.

— Партишан, коммуништ… ми золдат австриен… Них германец, них! — завопил перепуганный немец и пополз к вербе, за которой стояли Здравкица и Стева. — Хитлер капут, никс викториен… Я, я, капут.

— Тебе капут, — выходя из укрытия и держа пистолет, закричал комиссар.

— Хитлер капут, фатерланд капут, золдат фатерланд капут!

Немец был напуган. Он весь дрожал… Худой, морщинистый, белый как лунь, он, вытаращив глаза, смотрел на партизан, протягивая к ним руки. На выстрелы прибежали партизаны. Несколько человек с автоматами окружили немца. Остойич схватил его за воротник шинели и поставил на ноги.

— Товарищ комиссар, посмотрите, какие у него хорошие сапоги, — закричал Остойич, — разрешите я сниму. У нас несколько человек босиком ходят.

— Гоните его с глаз моих долой, — сердито ответил Стева, и когда бойцы ушли с пленным, он, взглянув на Здравку, увидел, что по ее лицу бежит алая тоненькая струйка крови.

— Зацепил немного, — глядя в зеркало, усмехнулась девушка. — Чуть было голову не снял в последний день… Ничего страшного, — она вытерла кровь платком. — Идем, мне надо успеть на митинг.

Когда перешли мост, Здравкица остановилась и улыбнулась через силу. Ей хотелось только одного — не заплакать. До боли стискивала зубы. Смотрела мимо Стевы, на дорогу, бегущую между двух рядов деревьев.

— Напиши мне из Белграда, — прошептала она. — Передай с оказией. Напиши, как вы с русскими встретитесь… Жаль мне, что я не смогу быть с вами в этот момент… Стева, вспомни тогда обо мне…

Стева еще крепче сжал ее руку, словно хотел этим передать все то, что накопилось у него в душе. Но он так и не успел шепнуть ей, как собирался в последнее мгновение: «Здравкица, я люблю тебя». К ним скакал всадник. Еще издали он узнал лошадь Космайца и, держа Здравкицу за руку, сошел с дороги. Всадник заметил их и придержал коня.

— Товарищ комиссар, потпоручник послал коня для товарища, — доложил связной, соскочил с лошади и протянул поводья девушке: — Здравкица, скорее, тебя ждет комиссар батальона. Вот лошадь. Командир остался в городе, ему поручили выступить на митинге… Что там только творится, люди прямо с ума сошли. Я едва пробился, демонстрация! И сколько цветов… Вынесли столы на мостовую и пьют ракию… Тебе длинны стремена?.. Погоди, я подтяну ремни… Так хорошо?.. Торопись, тебя ждут у срезского управления.

Здравкица, уже сидя в седле, еще раз взглянула на Стеву, смущенно улыбнулась.

— Прощай, Стева… Счастливого пути, — крикнула она и, отпустив поводья, полетела, точно птица.

— Товарищ комиссар, потпоручник приказал, чтобы рота занялась очисткой посадочной площадки, — сообщил связной, когда Здравкица была уже далеко. — До вечера должны прилететь русские самолеты.

Стева не слушал его, он стоял на обочине и долго смотрел на дорогу; даже тогда, когда силуэт всадницы исчез среди домиков за поворотом, комиссар не сразу пришел в себя. Он ощущал в душе какую-то тягостную пустоту, так бывает, когда человек невозвратно теряет что-то самое дорогое.

Остойича разбудили в тот час, когда сон особенно сладок. Он молча встал, обул тяжелые альпийские башмаки с чужой ноги — они были здорово велики ему. Чувствовался холод, и он зябко поежился. В комнатах немецкой казармы, где партизаны спали прямо на полу, тесно прижавшись друг к другу, было тепло, только крепко пахло потом. Во дворе он чуть не потерял сознание от чистого ночного воздуха. Младен несколько минут стоял неподвижно, глубоко дыша, пока не ощутил, как его пробирает крепкий утренний холодок. Он всегда с гордостью стоял на посту, оберегая спокойный сон товарищей, вот и сейчас он с удовольствием слушал отчаянные крики петухов, которые, доносясь со всех сторон, сливались в какую-то задорную симфонию. И в эти долгие часы, когда каждая минута длится целую вечность, он тонул в воспоминаниях о прошлом, мысленно возвращался домой, на Романию, думал о матери: «Что она сейчас делает? Наверное, уже проснулась и топит печь… Вот бы хорошо сейчас прислониться к теплой печи, обнять ее холодными закоченевшими руками». И он прячет руки под полы широкой куртки, снятой с пленного льотичевца, поглубже натягивает шайкачу на уши и топает ногами, как новичок в коло. Перед самым рассветом месяц скрылся за далеким горбатым горизонтом, но остался его раскаленный след, и стала видна широкая равнина.