Михаил Горбунов - Долгая нива

— Какой это грех?

— Обманул и обидел. Приехал до тебя человек коня ковать, а ты ж ничего не сделал с конем. Обманул! Я по следу глядел: какой конь пришел, такой и ушел от тебя.

Артем окаменел, потом усмехнулся натянуто:

— Не сладились. У него грошей нема.

— Обман, сплошь обман, — тянул свое Конон, не вняв словам Артема.

С тем и ушел.

— Чтоб тебе повылазило! — Артем бросил ложку в кисляк, белым брызнуло по столу.

Немного погодя — Кабук во двор. Марийка увидела, как белизна медленно заливает лицо Артема. Он несколько раз провел пальцами под ремнем, оправляя рубаху, как гимнастерку, вышел из хаты, приготовясь ко всему. Марийка стала в двери, затаилась в чутком ожидании.

Сильно сдал Кабук. Был он прям, упруг, вышитая льняная сорочка натянулась на крепкой груди, но лицо потеряло мягкую округлость, опало, глаза оловянели в багрово набрякших веках.

— Похмелиться б, — сказал Кабук, суетно, без дела, крутя кнут в руках.

Артема отпустило что-то. Он свернул цигарку, мирно заголубел дымок. Присел с Кабуком на жернов, щурился от едучего самосада.

— Упился медом, слезами похмеляешься?

— Ну, ты мне в душу не заглядывай, не советую. — Резко поднялся, отряхнул сзади штаны — в той же никчемной суете. — К вечеру работа будет, коня ковать, чтоб все готово было. — И вошел в привычный иронический тон: — Конон говорит, несговорчивый ты мужик… Тут сла-ди-шься!

— Конон и есть Конон. Чей конь-то?

— Самого! Из Пашкивки, — независимо, с зевотцей, маскирующей службистский трепет, ответил Кабук.

— Что ж, у немцев коваля нема?

— А хрен их знает! Едут в Калиновку, праздник, что ли, какой-то. Сказали, завернут к нам коня ковать. Конь — зверь!

— Жгуча крапива, а в борще уварится!

Кабук хмыкнул, пошел, уже от повозки крикнул в открытый двор:

— В другой раз, как приедет у кого грошей нема, мне скажи. Я вытрясу! Понял, Артем Федорович?

Серый, в яблоках жеребец в самом деле был с норовом. Артем Соколюк в негнущемся, как из кожи, фартуке, с завязанными сзади тесемками, по-свойски подошел к нему спиной, ловко взял копыто меж сомкнутых ног, — конь задрожал всем телом, завизжал, выгнув шею и вытаращив в небо лиловые глаза, вырвал копыто.

— Ну, ну, стоять, — обхаживал его кузнец, снова беря копыто.

И уж сорвал старую подкову, потянулся за ножом, лежащим на жернове, когда жеребец, будто чувствуя недоброе, снова рывком вырвал зажатую между колен ногу.

— Божий дар береги, Артем Федорович, хозяйка выгонит! — мстительно играл глазами Кабук. Он и Франько стояли среди немцев у распряженного легкого возка.

— Срамотник, — сплюнула тетя Дуня и пошла в хату, увлекая за собой Марийку, но Марийка осталась.

— Ты свой береги, может, Фроська смилуется, — отрезал кузнец, заходя спиной к коню.

Среди немцев выделялся один, Марийку поразило его сходство с тем, который убил дядю Ваню — такая же фуражка с высоко заломленной тульей, такой же ровный ряд белых пуговиц, вниз от черного бархатного воротника. Этот немец был без автомата, чисто выбритое, матовое от пудры лицо дородно белело в нежарком вечернем солнце. Немцу было весело, — наверное, от весеннего воскресного дня, от ждавшей его сытой еды и веселого умного общества, — черт побери, такое не часто бывает в проклятой русской глуши. И даже этот древний транспорт при повальной машинизации немецкой армии — эта лошадь, этот удобный возок на рессорах, — его «опель-капитан» не прошел бы по раскисшим сельским дорогам, — даже это по-детски смешило немца несуразной экзотикой, и он, отойдя от постоянных служебных забот, снисходил до чуть ли не равного общения с подчиненными, а на улице его поджидали еще две повозки с солдатами, и от этого вовсе что-то прыгало в груди, и немец терпеливо, с разрешенным себе любопытством наблюдал, как дремучий русский Вакула борется с его Нордом — это тоже забавляло немца… Вот, вот, этот взгляд, полный блудливого любопытства, опрокинул Марийкину память в прошлое — так же и тот немец смотрел на живот дяди Вани, на его «Потемкина»!

— Помочь, Артем Федорович? — начал нервничать Кабук, боясь, что у немца лопнет, наконец, терпение. — Копаешься, как курица в дерьме.

Дядя Артем молчал, продолжая возню с лошадью, и в какой-то момент Марийка вдруг поняла, что это именно возня, игра, имитация, она же знала, как он может делать свое дело! Что-то за всем этим крылось: за утренним визитом незнакомого человека, за подозрительно навостренным поведением Конона, за этим творящимся на ее глазах, скрытым под видом бессилия саботажем дяди Артема — он просто-напросто дурачил немцев! Теперь Марийке казалось, что и Кабук, снующий возле кузни с растерянным, злым лицом, чувствует подвох: Соколюк волынит, чтобы подольше задержать немцев у себя во дворе. А Марийка глядела на обреченно согнутого, хмурого дядю Артема, на его большие руки, брезгливо держащие копыто чужеземной лошади, и в ней метались жалость и тревога — опасно играл дядя Артем!