Иван Кратт - Суровый берег

Генерал выбрался к вагонам, обошел их, поглядел на остов догоревшей цистерны, на штабеля ящиков и мешков, не погруженных и сиротливых, и молча направился в землянку, где помещался штаб роты. Туда генерал приказал позвать Рахимбекова.

— Распекать тебя не стану, — сказал он, когда Рахимбеков, темный и казавшийся совсем маленьким, вытянулся у порога. — Я вижу. И за командира роты хорошо справляешься… А темпы придется прибавить. В другое время к Герою за них бы представил, а теперь расстреляю перед строем…

Он помолчал, затем поднял свое крупное, с резкими чертами лицо, обрамленное светлым воротником полушубка, надел фуражку с защитной генеральской кокардой.

— И мне не легче, Рахимбеков. И там не легче, — добавил он отрывисто. — Не за один Ленинград только воюем. Советская власть нас с тобой людьми сделала, жизнь открыла. Победят немцы — все наше кончилось и для детей и для внуков… Ну, иди, друг.

Потом, уже поднявшись, он остановил его и сказал коротко, как обычно, но за словами генерала Рахимбеков вдруг почувствовал что-то значительное, о чем он не договаривал или не хотел договорить:

— Кончишь погрузку, пошли человека ко мне. Может, я дам тебе новую работу… Обязательно пошли. Не в штаб, а ко мне. Ну, всё.

Через несколько минут генерал уехал, и Рахимбеков только позже узнал, что в машине его стояли два ящика с бутылками, наполненными горючей смесью. Климов вез их сюда, чтобы в крайнем случае лично поджечь всё, что останется непогруженным.

Было уже поздно, когда Рахимбеков проснулся. За стеной кто-то пробовал гармонь, бренчали посудой, раза два стукнула дверь. На окне с занавеской прыгала в клетке с шестка на шесток красногрудая птичка. Мирные звуки и тишина были так непривычны, что Рахимбеков некоторое время лежал прислушиваясь, а потом вскочил и начал одеваться.

Вчера его рота прибыла на берег Ладоги. Покинутая станция медленно догорала в лесу — там продолжался бой, и отблеск пожара долго виднелся в ночной темноте. Рахимбеков с бойцами уходили ночью, имущество тащили три лошади, глухо стучавшие подковами по мерзлой колее и разбитой гати. Два раза Рахимбеков устраивал часовой привал, люди отогревались, таясь разжигали костры, варили кашу. Напряженное состояние спадало, слышались разговоры, однажды несколько человек затянули песню. Но ровно минута в минуту Рахимбеков снова поднимал людей, и рота двигалась дальше, растянувшись большой колонной.

Сам он шел позади отряда, в обгоревшем полушубке, повязанный башлыком, тощий, черный, не спавший много суток. После отъезда генерала они держались до тех пор, пока на станции не осталось ни одного вагона. Потом приказ: с хода, маршем на Ладогу. Он даже не успел послать человека к Климову, тот сам явился на станцию.

В деревню пришли после полуночи. Брехали собаки, не светилось ни одного огонька, с озера дул ветер. Было ощущение, что люди отсюда ушли или вымерли. Но постучав в первые избы, Рахимбеков убедился, что село до половины занято воинской частью, уже два дня расквартированной здесь, что ждут еще войска и тут будет какой-то штаб. Роте с трудом удалось разместиться на северном конце деревни.

Рахимбеков торопливо одевался. Ночью он ничего разузнать не мог и сейчас не терпелось выяснить обстановку. Приказ был коротким и немногословным; но сегодня он представился вдруг необычайно важным, особенным, может быть, роте поручалось какое-нибудь героическое дело. «Рахимбеков, — скажут ему, — ты должен задержать здесь немцев четыре дня. Дадим тебе танки и пушки…»

Низенький, с тонкой похудевшей шеей и выступавшими ключицами, он поспешно натягивал гимнастерку, ватные штаны, которые казались теперь ему не по росту, и возбужденно кряхтел. Упрямое к жесткое выражение его больших черных глаз, не покидавшее его последние дни, исчезло, он опять щурился мягко, улыбаясь своим мыслям. Конечно, его из заместителя сделают командиром роты…

Тихонько скрипнула дверь, и на пороге появился белоголовый мальчик в одной рубашке и босиком. Заложив руки за спину, он постоял у порога, разглядывая чужого, затем осмелел, подошел ближе.

— Долго у нас жить будешь? — спросил он совсем по-хозяйски. — У нас есть картошка.

Рахимбеков посмотрел на малыша, восхищенно причмокнул и, не кончив одеваться, подбежал к нему, присел на корточки.

— Ай, какой хозяин!

Он порылся в карманах, затем в полевой сумке, вытащил оттуда кусок сахара, завернутый в бумажку, сунул мальчику. Бессемейный и одинокий, он очень любил детей и часто еще в своих горах целые дни возился с детишками сестры, у которой их было восемь. Самых маленьких брал с собой в стадо, ловил для них ящериц, пел длинные тягучие песни.