Юрий Слепухин: Тьма в полдень

Володя отшвырнул плащ и, низко пригнувшись, держа автомат в опущенной правой руке, побежал к гранитной ограде.

Мысль о том, что необходимо предупредить Кривошеина о ее аресте, не покидала Таню с того момента, когда она увидела впереди трубы Мотороремонтного завода. Страха уже почти не было, – видимо, он перешел какую-то критическую черту и перестал ощущаться. Теперь было другое – отчаянье оттого, что не можешь предупредить товарищей.

Каким путем он поедет? Если бы через базар! Господи, ну пусть он поедет через базар, там ее могли бы увидеть, могли бы передать в мастерскую... Или она могла бы придумать что-нибудь, какую-нибудь увертку, чтобы задержаться там на минутку или просто, наконец, крикнуть что-нибудь... Лишь бы только предупредить!

Но он повез ее не через базар. Возможно, у него были указания – избегать в городе особенно людных мест. В людном месте можно даже и убежать. Конечно, можно. Вдруг спрыгнуть – и в толпу. Кстати, ты ведь была уверена когда-то, что в случае ареста легко сумеешь избежать допросов и всего с ними связанного помнишь, как просто казалось это в теории – прыгни и беги, пусть лучше застрелят?

Таня не спрыгнула и не побежала. Полумертвая от усталости, она жадно и затравленно оглядывалась по сторонам, надеясь встретить хоть одно знакомое лицо, но знакомых не было. Равнодушно цокали копыта – то по булыжнику, то по выщербленному асфальту, шли по тротуарам чужие люди, тянулись дома и развалины, те и другие одинаково серые, пыльные, безнадежно унылые даже под этим сверкающим июльским солнцем. Почему-то сегодня было очень много полиции – патрули почти на каждом углу. Громкоговорители на столбах гремели оглушительными победными маршами, перемежая их сообщениями о глубоком танковом прорыве севернее Белгорода. У нее болела голова, мучительно ломило спину и поясницу от многочасовой тряски на узеньком неудобном сиденье. Наверное, так возили когда-то на казнь: скрипучая телега, булыжник грохочет под колесами, с тротуаров боязливо поглядывают зрители. И где-то на площади ждут, расхаживая по помосту, хорошо знающие свое дело палачи...

У поворота на Герингштрассе им наперерез шагнул немецкий полицейский, запрещающим жестом вскинул ладонь перед самой мордой лошади, закричал что-то, указывая на дорожный знак.

– Чего, чего он? – испуганно спросил Танин конвоир, натягивая вожжи. – Тпр-р-ру, треклятая!

Таня объяснила, что по Герингштрассе проезд гужевому транспорту запрещен.

– Weg damit! – кричал немец, схватив лошадь под уздцы и осаживая ее. – Los, los! [39]

Пришлось отъехать назад от перекрестка. Конвоир сошел, привязал лошадь к столбу, сделал знак Тане. Она тоже соскочила, пошла, прихрамывая от мурашек в затекшей ноге. «Дойдем так, тут недалеко», – сказал конвоир. Они свернули за угол.

Здесь ничего не изменилось. Впрочем, что могло измениться, она ведь отсутствовала всего пять дней. Сегодня что – вторник? А можно подумать, что это было полвека назад. Ничего не изменилось – так же лоснятся ленты накатанного шинами асфальта, так же стройно зеленеют елочки на газоне разделительной полосы, так же лениво полощется в синем июльском небе огромное знамя со свастикой над военным кладбищем. Так это и останется после того, как ее не будет, – впрочем, знамя уберут скоро... На перекрестке мимо них, свистя шинами, пронесся знакомый черный «мерседес» – за зеркальным, протертым замшей стеклом мелькнул надменный профиль Кранца, увенчанный высокой фуражкой. Все как обычно – господин гебитскомиссар возвращается с обеда. Через десять минут ему доложат: «Арестованная доставлена». Очевидно, он сам решил допросить ее, прежде чем отправить в гестапо. А может быть...

Таня не додумала своей мысли, – торжественную тишину этой мирной, дремлющей в полуденном зное улицы яростно и оглушительно продырявила короткая пулеметная очередь – совсем близко, где-то впереди, – и она увидела, как черный сверкающий «мерседес» резко вильнул влево, выскочил на разделительную полосу, вывернул направо, почти не снижая скорости, и с гулким треском сминающегося металла и бьющихся стекол врезался в военную машину, стоявшую у подъезда гебитскомиссариата. Потом еще очередь – вспышка – и у подножия кариатид забушевало пламя, словно подожгли со всех сторон огромный костер.

Все это произошло в течение секунды-двух. Таня ахнула, схватившись за щеки, ее конвоир с совершенно обалделым лицом тащил с плеча карабин, согнувшись и втянув голову в плечи, – была еще какая-то секунда тишины, а потом начался бедлам. Затрещали разнокалиберные выстрелы впереди, у комиссариата, со звоном сыпались на асфальт стекла, хлопали двери, немцы выскакивали на улицу – без фуражек, в расстегнутых мундирах, в одних сорочках, с пистолетами или автоматами в руках, расстегивая на бегу кобуру. Из дверей дома, у которого застала их с конвоиром вся эта история, выбежал светловолосый высокий ефрейтор с «люгером» в руке.