Павел Васильев - Повести

В сенцах опять заскрипела дверь, кто-то долго, неуклюже влезал.

— Девки! — позвал сиплый мужской голос. — Еще моетесь?

— Да!

— Воды еще принести?

— Нет, не надо. Хватит, папа.

— Ну ладно, мойтесь, полуночницы.

Девчата вымылись быстро и вышли в сени одеваться. Вынесли фонарь, торопились. Егор чуть привстал, глянул. И Степан увидел в его зрачках злые алчные огоньки. Девчата разговаривали.

— Нюрк, что я знаю?.. Сережка мне сегодня сказал.

— Что?

— Не скажу.

— Ну что, что?

— Не скажу!

— Ну, перестань!

— Все равно не скажу.

— Ну, как хочешь.

— Сказал: «К Нюрке свататься скоро пойду».

— Врешь! — счастливо, полузадохнувшись, воскликнула Нюрка.

— Честное слово, правда!

— Так и сказал?

— Да.

— Врет все!

А сама верила, верила.

Девчата ушли. Егор и Степан спустились с чердака, вернулись в мыльную.

— Конечно, врет! — с какой-то затаенной злобой сказал Егор.

— Ну, почему же врет? — возразил Степан. Но он и сам отчего-то разозлился. А ничего ведь такого, собственно, не было здесь сказано, все простое, обычное. Но это-то и разозлило его. Вот ведь живут люди, думают, говорят о чем-то.

— И нам помыться бы, — сказал Степан.

— Обойдешься.

— С лета не мылись. Эти… бекасы завелись. Может, на камнях рубахи пожарить?

— Погреемся да пойдем.

— Отдохнуть бы.

— А жрать что-то надо?

— Теперь наша забота только о еде.

— А что же… Схватил кусок, весной помоешься.

— Совсем мы заскорузли в этой землянке. Дымом пропахли. На людей стали не похожи.

— Ничего, весны бы только дождаться. Филимонова надо поймать. Да вот дома его все нет. Шастает где-то. Наверное, нас выслеживает… Тихо!..

В сенцах что-то стукнуло, там, возле двери, кто-то возился, отаптывал с валенок снег. Взялся за скобу. Егор и Степан схватили винтовки. Прицелились, замерли. Дыхание у них перебило. Они сидели молча, напряженно глядели на дверь. В сенцах еще повозились, и дверь отворилась. Сначала в помещение просунулся фонарь, а потом боком вошел человек. Он остановился и недоуменно смотрел на направленные ему в грудь винтовочные стволы, на угрюмые, бородатые лица, настороженные глаза. Он не испугался, долго рассматривал их, держа на весу фонарь, потом как-то уж очень спокойно и по-деловому глянул в угол, взял с полка пустое ведро и вышел. И когда выходил, долго перетаскивал через порожек ногу, Егор и Степан увидели под штаниной протез. Другая нога была в валенке.

За дверью неторопливо проскрипели шаги, и стало тихо. Егор и Степан, сжавшись, притаившись, как кошки, готовые к прыжку, еще некоторое время сидели молча в темноте и смотрели на дверь. Потом они разом, не договариваясь, выскочили из баньки и побежали. Бежали прочь, в поле бежали, не оглядываясь, и хоть знали, что за ними не будет сейчас погони, но было им страшно. Вот так же, наверное, с таким же непреодолимым ужасом убегает рысь от безоружного человека, если этот человек взглянул ей в глаза.

Остановились уже в лесу. Отдышались.

— Гад! Может, его пристрелить надо было? — сказал Егор. По по интонации голоса, по тому, как он сказал это, ясно было, что Егор не мог, не решился бы пристрелить. Он бежал от человека.

— Инвалид, — сказал Степан.

— Инвалид, — повторил Егор. И этим они сказали многое, и оба подумали: хорошо, что темно и не видят друг друга.

Они пошли.

Теперь они брели еще более усталые, чем прежде. Егор не просто матерился, падяя в ямы или спотыкаясь о пни, а вроде бы хватал зубами кого-то во тьме.

— Пожрать бы, — сказал Егор, и Степан понял, что сейчас они должны будут сделать все, и все сделают, лишь бы достать еды. Теперь они пойдут на все.

Теперь и ему, Степану, безразлично все, не жалко себя, не жалко людей, никого. Он все может. Он бездомный, безразличный, как зверь, он понимает теперь только голод и страх. Голод. И это гонит его вперед. Он знает, что надо достать где-то хлеба, мяса, набить желудок — ждать. Ждать неизвестно чего, но в этом логове, именно в нем, непроветриваемом, грязном, сыром, — ждать! Ждать и ждать. Ждать! Смотреть на дверь, слушать и притаиваться, и ощериваться, и прижиматься спиной к стене. И сейчас они добудут еду, убьют теленка или барана, положат на плечи остывающее, пахнущее кровью мясо и понесут его. Теперь им все безразлично.

Так он шел разбойничьим шагом, и в теле у него появлялась новая звериная сила и звериная злоба.

Они опять вышли в поле, одежда, отогревшаяся в теплой бане, обледенела. И вдалеке, за пургой, увидели огонек. Светилось где-то окошко. Пошли к нему. Шли крадучись, глядя вперед, в эту светлую точку, озлобленно и настороженно цепляясь за нее глазами.