Павел Васильев - Повести

— Если невиновны, так чего же бояться! — рассудительно заметил следователь. — Если совесть чиста, бояться нечего.

— Ужасно. Ведь такое дело.

Власьевна помолчала, подождала, пригорюнясь.

— С собой-то можно мне чего-нибудь взять? Как повезете-то? — спросила следователя.

— Что именно?

— Карточку сынову, Викторкину? Одна она у меня.

— Гм, — следователь почесал карандашом лоб.

— Пусть возьмет, — сказал вернувшийся в избу Филимонов. — Спрячь только подальше.

— Одна у меня и есть, последняя осталась.

— Ты чего-нибудь пожевать возьми с собой, дорога дальняя, — порекомендовал Филимонов.

— Федотыч! Третий день в горло ничего не лезет. Божьей росинки во рту не было… Козу мою, Маньку, пусть кума подоит, скажи.

— Об этом не волнуйся, — сказал Филимонов.

— Федотыч, ведь будто во сне хожу. Так и видится мне все. И его, Кудрявчика, вижу. И не верится даже, что так. И что говорил он, так вроде бы все и слышу, и слышу, как наяву…

— Власьевна, а что, ежели я прилягу у тебя в пологу, — покемарю? — спросил Кудрявчик.

— Да ложись… Только мухи дадут ли уснуть.

— Ничего, Власьевна. У меня нервная система крепкая. Мне только лечь, а уж как только глаза закрою, хоть из пушки пали — не разбудишь. Вот это-то все, старенькая, меня и страшит.

— А что?

— Да ведь жениться собираюсь. А ну, как с молодой женой усну! Сама понимаешь!

— Тьфу! Болтун ты! Все одно у тебя на уме. Ложись уж ступай!

— Сейчас лягу. За столом — как в раю. Верно сказано. Настроение у меня такое… Эх, гармонь бы! До вечера только дождусь, ух и спляшу! Я, бабка, в армии плясать поднаторел. Да! В самом деле! В самодеятельности участвовал, первые места занимал, грамота есть. В армии, кто в самодеятельности или в спорте результаты показывает, — милое дело! Не служба, а малина! Возят тебя на всякие выступления, то репетиции, то еще что-нибудь. Я, например, цыганочку бацал, так меня, чтобы цыганский колер принял, специально на полтора месяца отправляли загорать, в принудительном порядке.

— Что ж ты в армии, только и плясал?

— Нет, конечно. Я ведь минером служил. За войну знаешь сколько всего в землю понатыкали! А оно поотлежалось, заржавело. Вот и давай крути-верти. С башкой надо! Разминировал. Один раз у причала работали, там такая фенька, наверное, килограмм на сто лежала. Я с ней возился. Все как надо закрепил, подкоп сделал. Мой напарник мне говорит: «Давай я тебя сменю, передохни». Ну, я из ямы вылез, отошел метров на двадцать, на бережок сел. А погода такая, что просто чудо: солнышко светит, водичка голубая-голубая, облака плывут… И вдруг как ахнет!.. Подобрали меня в воде. Без сознания был, когда вытащили. Плыву и за какое-то бревно держусь. Не дурак, а? Сам ничего не соображаю, а держусь! Я, Власьевна, жутко счастливый. Просто удивительно. Другим там одно, другое, а мне хоть бы что! Все мимо! В рубашке мама родила.

— Значит, и мамка твоя счастливая.

— Счастливая! Когда родила меня, так, говорят, перво-наперво в юбку завернула.

— Зачем же это? Я о таком никогда и не слышала.

— А это чтоб девки больше любили. И я их! Эх, какой парниша, матка боска! А никто не ценит… Пойду посплю.

— Пойди, пойди, полежи.

— Ты разбуди меня, Власьевна, как на гулянку будут собираться. А то ведь я продрыхну до морковкина заговенья.

— Разбужу…

Демид и Капа говорили следователю примерно одно и то же:

— Не знаем, не видели ничего. И не слышали ни о чем. Приходить они раньше приходили, действительно, а в этот раз дома не появлялись. Где они находятся, откуда приходят — не знаем, нам об этом не говорят. Приходили редко, когда им вздумается. Придут и уйдут, а куда — неизвестно.

— Я с ними не согласен давно, — сказал Демид.

— В чем же вы не согласны? — спросил следователь.

— А во всем. Все теперь поперек пошло.

— Давно они здесь?

— Давно. Через год после войны… появились.

— И все время в лесах жили? Четыре года?

— В стужу иногда жили дома. В задней избе сидели. Без окон она у нас, а вход только отсюда, через переднюю половину дома.

— А как же они кормятся, где берут?

Демид на это ничего не ответил, а Капа сказала, что иногда брали кое-что из дома. И хлеб, и мясо. И молока иногда им носили. А вообще она не знает.

— Кто носил? — насторожился следователь.

— Никто ничего не носил.

— Но ведь вы сказали «носили».

— Нет, сами брали.

— А ведь вы говорите, что приходили редко.

— Редко. Где теперь находятся, не знаю.