Мария Латарцева - ЧТО-ТО ПОШЛО НЕ ТАК

Александр Израилевич тоскливо заглянул Богдану в глаза:

– Не хочется как-то на мусорке гнить, не заслужили мы этого…

Уходил Богдан от своих знакомых неохотно. Покоя не давали последние слова Александра Израилевича, тем более, что после вчерашних событий на Грушевского гарантий на мирное разрешение Майдана уже не было…

За пять минут до назначенного утренним гостем времени, в палатку заглянул Вадим.

– Так что, прошвырнемся немного?

– Куда? Да и встреча у меня, не могу сейчас.

– Вот-вот, я и говорю – встреча, – твердо подчеркнул односельчанин, после чего у Богдана исчезли все вопросы.

В Доме профсоюзов царила деловая атмосфера. Люди сновали туда-сюда, как в муравейнике. Сразу стало ясно, что Вадим был своим в этой тусовке. Знал его и Петр Васильевич, пригласивший на встречу Богдана.

– Вот это приятно, – вышел он из-за стола, протягивая руку прибывшим. – Сейчас народ подойдет, присаживайтесь.

Народ, действительно, начал подтягиваться. Серые хмурые лица осторожно смотрели на новичка, будто ощупывая его. Заметив это, Петр Васильевич представил:

– Знакомьтесь, Богдан Зиновьевич, наш человек, львовянин. Надеюсь, у нас все сложится. Не так ли, Богдан Зиновьевич?

Бровь старшего вопросительно поднялась, а жесткий взгляд буравил душу, требуя немедленного ответа. Словно под гипнозом, Богдан сказал:

– Я? Конечно… Я не подведу.

Присутствующие разом выдохнули. К нему потянулись руки – то ли для поздравления, то ли для приветствия. Дальше всё происходило очень быстро. Вкратце обрисовав ситуацию в стране, Петр Васильевич начал давать задания на следующий день. Разошлись через полчаса. Каждый уходящий привычно брал со стола увесистый пакет, аккуратно завёрнутый в коричневую оберточную бумагу. Интересоваться, что это, для кого, Богдан не стал.

А на улице вовсю бушевала революция. Со сцены звучали настойчивые призывы защитить страну от вмешательства России. Другие лозунги уже давно потеряли свою актуальность и отошли на задний план.

На следующий день ему позвонила Наталья:

– Богдан, срочно приезжай – маме плохо.

Дорога заняла почти всю длинную зимнюю ночь. И большую её часть он пролежал на верхней полке плацкарта, ни с кем не общаясь. Хотелось отдохнуть, собраться с мыслями, понять, что дальше делать и как жить. А ещё из головы его не шёл вопрос, что будет с новыми его знакомыми?

Сейчас, на расстоянии, он ничем не сможет им помочь, а племянник Нины Ивановны, его тёзка, за месяц так ни разу и не объявился. Богдан вспомнил тоскливые глаза Александра Израилевича, когда тот узнал, что их друг с Майдана вынужден возвращаться домой, и его последние слова: "В жизни, Богдан Зиновьевич, у каждого своя дорога, и мы благодарим судьбу, что наши с тобой дороги пересеклись. Пусть ненадолго, на короткое время, но это были, поверь, приятные минуты. Даст Бог, ещё придется свидеться. Здоровья матушке и всем твоим родным."

Поезд прибыл на станцию рано утром, а еще через час, поздоровавшись с Натальей и детьми, он вошел в комнату матери.

Мама лежала с закрытыми глазами, прямая, как натянутая струна.

– Вот так и лежит третий день. Лежит и молчит, – шепотом рассказывала встревоженная жена. – В воскресенье из церкви пришла, уставшая, бледная. "Наталья, – говорит, – позвони сыну моему, скажи, пущай домой едет". Легла после этого. Третий день лежит, не ест, не говорит, воды вот только попросила… Может, доктора позвать?

– Не шепчись, Наталья, это неприлично, я не бревно, живой человек. Жива пока, так что, пожалуйста… И доктора звать не надо, – все еще с закрытыми глазами громко проговорила лежащая. – Не болеть я собралась, дорогая, а помирать. Время пришло.

– Да…

– Не перебивай, дочка, – мама открыла глаза, строго посмотрела на Богдана. – Приехал? Хорошо. Нечего по столицам шляться. Что ты там забыл? Не твое это дело – политика. Иди, умойся с дороги. Потом придете. Сейчас я отдохну. Устала.

Сколько помнил себя Богдан, мама всегда была жесткой и бескомпромиссной, никому не давала спуску, всегда требовала неукоснительного выполнения каких-то правил, норм, законов, и контролировала это, начиная с себя. Соседи называли её не иначе, как пани Ядвига, и в глаза, и между собою, и побаивались её крутого нрава.

Единственный сын тоже не имел поблажек, но знал, что мама никогда не поругает и не накажет даром, без причины – пани Ядвига была до последней капли справедлива, и в людях ценила прежде всего справедливость. А ещё он помнил, как отчитав его за какую-нибудь оплошность, она всегда говорила: "Чтоб жидким не был – ни душой, ни телом", или: "Когда ты родился, я поблагодарила Пресвятую Богородицу".