Мария Латарцева - ЧТО-ТО ПОШЛО НЕ ТАК

Сказано это было громким шепотом, рассчитанным больше на только что пришедшего соседа, чем на "заю", но ответной реакции не последовало – мужчина мягко завалился на кровать и, едва коснувшись постели, захрапел.

Проснулся Богдан от острого желания пить. Пошарил рукой в поисках пластиковой бутылки с водой, хлебнул, не вставая с постели. Теплая застоявшаяся жидкость только усилила жажду. Он брезгливо отбросил в сторону бутылку, вынул сигареты и тут же, не выходя из палатки, прикурил. После второй затяжки немного попустило. Все тело немилосердно ломило, будто по нему проехали катком. В голове продолжали крутиться обрывки странного сна, напоминающего, скорее, бессмысленные фантазии больного воображения.

Он обхватил руками голову, потер виски. Это помогло сосредоточиться: "… Костив… Костив… Костюшко… Костюшко Богдан? Так это же я… Это я!.."

Воспаленный мозг возобновил сопротивление, но лед уже тронулся, в голове немного прояснилось, а в памяти возникли жуткие картины.

Снилось ему, будто идет он по кладбищу. Сам идет. Один. Вокруг – тишина, безграничная зловещая тишина, от которой кровь стынет в жилах и хочется бежать, куда глаза глядят, не останавливаясь. По обе стороны от него – кресты. Много крестов. Больших и малых…

Неожиданно памятники куда-то исчезают, а вместо них появляются светящиеся кубы. Все они – правильной формы, одинаковых размеров, выстроены ровными рядами. Приглядевшись, Богдан замечает, что кубы ничем не закреплены, они будто парят в воздухе, не касаясь земли, а грани их мелко исписаны именами и фамилиями. Напротив фамилий – только дата. Одна. Дата рождения. Траурно-черные надписи сделаны со всех сторон. Четко. Под линейку. Строго по алфавиту:

– Костив Илья…

– Костив Юрий…

– Костюшко Богдан…

На одной из сторон куба третьим был он.

Конечно, можно допустить, что это простое совпадение, что в списке не он, а его однофамилец, что… Да мало ли что! Но совпадало все – имя, фамилия, отчество, число, месяц, год рождения. Что бы это значило?..

Внезапно дверь в палатку приоткрылась, вошел незнакомый человек.

– Костюшко? Богдан Зиновьевич?

– Да! – неожиданно быстро, по-военному, выпрямился, отвечая.

– Вольно, – одними глазами одобрительно улыбнулся незнакомец. – В хорошей форме. Приятно. Тем более приятно иметь дело с умным человеком. Меня зовут Петр Васильевич. Можно просто – Петро. На данный момент я набираю сотню. Мне нужны образованные, надежные люди. Сбор в двадцать два, ноль, ноль.

И пресекая любые вопросы, он круто повернулся и пошел к выходу. Закрывая входное полотнище, не оборачиваясь, странный гость вскользь обронил, будто поставил точку:

– Не беспокойтесь, вас найдут.

Богдан посмотрел на часы – десять утра. До встречи – ровно двенадцать часов. За это время нужно многое успеть. Он оглянулся вокруг. В палатке было пусто, и только груды смятого грязного тряпья и затхлый кислый запах напоминали о недавнем пребывании в ней людей.

"Пресвятая Богородице, что я здесь делаю? За что можно бороться, опустившись до такого уровня, до уровня вокзального бомжа?" Визит незнакомца подействовал на него, как ушат холодной воды, мысли снова обрели былую четкость, но безотчетная тревога уже не покидала его сердце.

Вчера, в первые минуты противостояния, когда в ход пошли файеры и коктейли Молотова, прямо перед ним из дыма двое парней в балаклавах выволокли третьего. Тот был без сознания, одежда на нем еще дымилась. Ребята молча бросили своего товарища под ноги Богдану, а сами убежали обратно. Пришлось ему тянуть раненого в Киевсовет, где, по словам митингующих, именно для таких целей оборудовали госпиталь.

Увидев обожженного, доктор сразу же принялась резать на нем одежду, и ему ничего не оставалось, как помогать ей. Потом принесли еще одного – с ожогами, за ним – раненого с настоящим огнестрельным ранением, а вслед за раненым изуродованные и покалеченные протестующие потянулись беспрерывной цепочкой, так что он быстро сбился со счета. Довелось всю ночь напролет провести в импровизированном госпитале подручным у врача – он бинтовал кровоточащие ладони, накладывал шины на сломанные конечности и даже, на свой страх и риск, руководствуясь исключительно интуицией, вправлял вывихи.

Ольга, главная в медчасти, приняла Богдана за своего, и без зазрения совести помыкала им, да покрикивала, когда что-нибудь не получалось.

Возможно, если бы не она, совершенно не похожая на остальных демонстрантов интеллигентка, он бы ушёл из госпиталя, но Ольга – хрупкая, деликатная аристократка, из тех, кто по-праву принадлежит к сливкам нации, к её элите, не считала ниже своего достоинства помогать немытым, дурно пахнущим простолюдинам, работая наравне со своими добровольными помощниками.