Яков Цветов - Птицы поют на рассвете

— Как же так, братец, ты вел роту, поднимал в атаку, сам в цепи бежал. Не боялся. Смерти, говорю, не боялся. А жизни вот испугался. Как же так?.. — допытывается Кирилл.

— Ты кто — политрук?

— Калека. Как и ты.

— Так. Понял. Дальше?

Дальше? Значит, все сначала. Нет смысла. «Все встанет на свое место, все поправится», — уверен Кирилл. Что поделать, над всем еще чувствуется жестокая власть войны.

— Ты учился где? — почему-то спрашивает Кирилл.

— На войне, — уклоняется лейтенант. — А еще в Тимирязевке. Слышал про нее?

— Слышал.

— А там нас не стрелять учили — другому учили… И про это слышал?..

Кирилл молчит. «Эх, и накидала же война обрубков. Вот и этот. Видно, несчастье вконец его доконало».

— Сам же, братец, знаешь, сквозь горе и беду, как через крапиву, проходишь — обстрекает и все-таки забудется. А иначе жить как?

— Раньше, что бы ни случалось, и я вроде этого думал. А вон как обстрекало!.. Видишь же… На всю жизнь!

— Полезь-ка ко мне в карман, — просит Кирилл.

— Пол-литра припрятал?

— Полезай, полезай…

Лейтенант неуверенно засовывает руку в карман пиджака Кирилла, достает несколько брошюрок, пробегает названия.

— Ну? — недоуменно взглядывает на Кирилла. — Сплошная Тимирязевка… Что, сразу на пятый курс, если по возрасту считать? — насмешливо поджимает губы.

— Нет. Как полагается, на первый. На первый курс мирной жизни… Мне же все надо сначала.

— А! — еще насмешливей смотрит на Кирилла лейтенант. — В колхоз, значит?

— Вот, братец, и ты угадал. В колхоз. Хоть я Тимирязевку и не кончал. Говорил же тебе, хочу жить, а не болтаться.

— Ты, вижу, философ: все жизнь да жизнь… — злится лейтенант. Может быть, его ожесточала бесспорность того, о чем говорит Кирилл?

— Да, все жизнь да жизнь…

— А что она, жизнь? Небольшой, собственно, срок до войны, долго война, и еще немного после войны, чтоб успеть все привести в порядок. — Лейтенант усмехается. Молчит, смотрит на землю, ветер влево-вправо переносит тени деревьев, стоящих за скамейкой. — Так пойдем? Пивная недалеко, рядом.

— Пропадешь, братец, — осудительно говорит Кирилл.

— Пропащему уже не пропасть, — откликается лейтенант. Он протягивает руки к костылям, тяжело опирается на них и идет по бульвару вниз. Туловище его неуклюже болтается между костылями.

Густая крона лип и кленов скрывала пятнистую крышу казармы, и Кирилл увидел ее, когда подошел к ограде. На крыше лежал цвет лета. Кирилл почувствовал волнение и постоял немного у проходной. Ему выдали пропуск.

В вестибюле у низкого стола, как и тогда, возле телефонного аппарата сидел дневальный. Кириллу даже показалось, что тот самый.

Он поднялся на четвертый этаж, повернул направо, двинулся по длинному коридору и открыл дверь в угловое помещение. Все там было по-прежнему, так же стояли койки и тумбочки между ними, так же на недлинном шнуре свисала с потолка лампочка под плоским металлическим абажуром. Из окна виднелся асфальтированный плац, но теперь он казался большим, огромным.

Потом Кирилл прошел мимо столовой, он подумал о подавальщице, отдавшей ему тогда в дождливый вечер свой ужин, который берегла для больной матери. Как раз открылась дверь, и какая-то девушка в переднике выскочила на казарменный двор. Кирилл ускорил шаги и свернул за угол.

Он вышел из казармы. У трамвайной остановки долго ждал «восьмерку», вагон за вагоном уходил в тусклую синеву начинавшегося вечера, а нужного номера все не было. «Арина» — возникло в памяти имя, которое придумал. Ему вдруг показалось, что ту старушку с узлом и вправду так зовут. Он улыбнулся. Стал оглядываться, будто мог увидеть ее. «Стучит, милок, сердце, ходют ноги, значит, жив. А жив человек, то нету ему спокоя», — вспомнились ее слова. Когда подошла наконец «восьмерка», он пропустил ее. Пропустил и следующую. Словно Арина должна вот-вот подойти. Уже стемнело. В небе вспыхнули плавные огни салюта: наши войска освободили еще один город.

До площади Дзержинского добрался он в десятом часу. У него постоянный пропуск, и он вошел в здание. Почти каждый день приходил он сюда. Товарищи встречали его так, словно ничего не произошло, словно Кириллу предстоит новое назначение… Может быть, здесь, в небольшой комнате парткома, и сложилось окончательное решение, к которому он пришел.

В табачном дыму он увидел склоненную над столом фигуру Ивана Петровича. Свет лампы из-под зеленого абажура падал на его руку, и пальцы казались зелеными, как трава.