Овидий Горчаков - Вне закона

Покатило не дает мне договорить.

– Хочешь узнать, не скребут ли у меня кошки на сердце, – говорит он тихо. – Тигры, дытыно, скребли! И все из-за Ефимова. Мне и в голову не пришло, а он растравил мне душу. «Запиши, – сказал он мне, – один самолет на свой боевой счет, а также и всех старух и детей Красницы!» Что со мной было, хлопче! Думал, с ума сойду, руки на себя наложу. Потом Самарин посоветовал – кинулся я к Богомазу… – Покатило привстал, положил руку на карабин – свой пулемет он оставил в лагере. – Какая-то тень в поле. Кошка или собака… из Красницы… Ну вот, выслушал меня Богомаз и спросил: «А была бы Красница родным твоим селом, стрелял бы ты тогда по самолету?» – «Конечно! – обиделся я даже. – Что за вопрос!» Тогда сказал он мне: «Значит, нет тут никакой твоей вины, чистая твоя совесть!»

Мне нравится Сашко, этот бравый казачина с грубым лицом и прекрасными темными, тающими глазами. В бою Сашко страшен – безоглядно буен, как степной смерч. Таким, верно, был в деле запорожский казак Тарас Бульба. Во всем похож Сашко на Тараса, только нет у него оселедца на маковице. А в лагере и в походе все грустит Сашко, он мягок и внимателен к товарищам, любит лошадей и может, отстав от походной колонны, долго стоять и любоваться закатным солнцем. И все молчит он или мурлычет под нос: «А молодость не вернется, вернется она».

Покатило достал из кармана маленькую книжечку:

– Об одном жалею – летчик уцелел. А удостоверение свое и все документы бросил. Обер-лейтенант Лотар фон Белов, командир звена, четвертая эскадрилья, первый истребительный полк. Будет помнить Сашку Покатило.

Прохладный ветерок сменился вдруг теплой, пахучей, набежавшей с поля волной – пряно пахнуло сеном, полынью, лебедой, гречихой, ночь стала еще прекрасней, еще необычайней.

Задушевная, с глазу на глаз беседа, под звездами, с боевым товарищем – вот так рождается большая, на всю жизнь дружба! Ведь мы любим одной любовью, со всем пылом молодых наших сердец, ненавидим одной ненавистью…

– Эх, уйти бы куда! – проговорил мой товарищ с тоской. – Подальше от этого кавардака. К Мордашкину, что ли? Там, говорят, Полевой навел порядок, построил-таки ту советскую партизанскую республику, о которой мечтал. И отчего так много зла на земле?..

Что он сказал? Какой кавардак? Какое зло?..

По поднебесью косо, снизу вверх, чиркнула голубоватая искра. Раньше я принимал подобные искры за падающие звезды, теперь знал – это сигнальные пули немцев. Стреляют, однако, далеко, нас это не беспокоит.

– Что мирная жизнь! – воскликнул я, вспомнив вдруг слова Ефимова о мирной жизни. – На расстоянии, да еще при луне, и нищая Дабужа вон городом-садом кажется!.. Что жалеть о старом! Вот теперь это жизнь! Настоящая жизнь! До войны я не видел дальше своего запачканного чернилами носа. Правильно Лешка-атаман говорит: «Мировая война, мировецкая!»

Снова – в стороне Быхова – короткий росчерк трассирующей в небе.

– По-Лешкиному выходит, что война вообще дело хорошее? – удивился Покатило. – Постой! А ты, хлопче, в сорок первом топал на восток? Тебя немец в «дулагах» бил? А приймаком у кулака, паразита воскресшего, ты ишачил? Воскресшие, они злей…

– Ты не туда гнешь, – смутился я. – Я Красницу видел и воюю против войны. Но я никогда не перестану гордиться участием в этой войне. И никогда не забуду, как воевал. А если… если погибну, то уж с чистой совестью, погибну, как Чернышевич.

– Или как Богомаз?

– Или как Богомаз.

– Напрасной смертью.

– Что?!

– Обидной, напрасной смертью. Кто убил Богомаза?

Я сел, наклонился к Покатило, пытаясь разглядеть выражение его глаз. Он лежал, опершись на локоть, подперев щеку ладонью. В темноте поблескивали белки его глаз.

– Сам знаешь, полицаи или немцы.

Сашко зло усмехнулся. Глаза его смотрели не мигая.

– Ты, хлопче, был тогда на мосту, а я стоял на часах в «аллее смерти». Тебе вроде виднее было.

– Что ты имеешь в виду?

– Да то, что никто не получил за голову Богомаза сто тысяч марок!

– Ничего не понимаю!

Сашко опускает глаза, пальцы его машинально играют прицельной планкой карабина. Тревога моя растет.

– Все вы, десантники, держитесь тесной компанией. Еще бы, ядро отряда! А вдруг ты лучше моего все знаешь? Как мне довериться тебе?

– И не стыдно тебе, Сашко?

Мой друг шарит в кармане, достает аккуратно сложенную газетную бумагу, кисет с кистями. Он закуривает – я вижу на миг его грубоватое, суровое лицо, красивые тающие глаза. Он задувает спичку, и в нахлынувшем мраке красной звездочкой мерцает огонек цигарки. Пахнет самосадом.