Овидий Горчаков - Вне закона

– Вот! Начхать мне на фрицевские трофеи!

– Неумно и ничего не доказывает, – проговорил я.

Щелкунов, нахохлившись, хранил мрачное молчание, я продолжал думать о трофейной проблеме, Гаврюхин ворчал, осуждая Володькино безрассудство: «Такую вещь погубить!»

По дороге наш «старик» Гаврюхин разговорился вдруг, вертя кнутовище в больших заскорузлых руках:

– Глядите, сынки, не зарывайтесь! Умственные вы ребята и крепко к партизанскому делу привержены. На войне этой жалеть жизни не приходится, а вот душу в чистоте и целости уберечь надо непременно. По жизни вам говорю, сынки. Богомаз – большого разумения был человек, какая силушка в нем кипела! – правильно говорил: ненавидеть, убивать надо с большим разбором. Убивать, но не стать убийцами. Сказано: семь раз отмерь…

Мы с Щелкуновым недоуменно переглянулись, но промолчали. Пожилой минер говорил отечески добрым голосом, и доброта эта и житейская мудрость, сквозившая в его словах, заставила нас прислушаться к нему.

– Рушить завсегда, сынки, легче, чем строить, – говорил старый партизан с натужной медлительностью, еловым языком, с трудом подбирая слова. – Рушить может и бык, ежели сорвется, и бандит. Не на век, чай, война эта. Не сегодняшним днем надобно жить, а и вперед раскидывать. Вот особенно ты, Володя, не зарывайся, греха на совесть не бери. Железо в тебе еще не каленое, согнуть тебя можно и так и этак. Гляжу я вот, к примеру, на Козлова Василия – головой захлестнуло его разрушительство это, совсем сбился человек с линии, к нормальной жизни совсем стал непригоден. Как его теперь к порядку да к труду вернешь, когда он, в хвост ему шило, уж ни человека, ни вещь не жалеет? Нет, ребята, надо жить по правде, по справедливости… Дело наше правое, но драться за правду надо так, чтобы во время драки ее, эту правду, под ногами не растоптать. Ежели вконец озвереешь, убивая зверей, то кто, выходит на поверку, победил? Зверь! В общем, главное, ребята, свою линию не теряйте!

У Горбатого моста все слезли с подвод. Пока ездовые с криком и руганью тянули заробевших лошадей на тот берег через полуразрушенный мост, мы напились воды из Ухлясти, сполоснули лица. Чтобы поразмяться и отогнать сон, десантники Колька Шорин и Колька Сазонов начали гонять по берегу пустую ржавую консервную банку.

– Сапоги разобьете! – ворчал хозяйственный Гаврюхин, неуклюже отскакивая от Шорина, который чуть было не «подковал» его. – Эх, молодо-зелено! На минах-то наших, может, люди сейчас гибнут, а вы тут футбол затеяли.

– Не горюй, папаша! – крикнул Шорин. – Фашисты – не люди! И это хорошо, что сапоги разобьем – с фрицев придется снимать!

Я подошел к канаве. Вот то место – трава примята, большое, еще не затянувшееся окно в лягушачьем шелку, следы, вмятины сапог… За канавой стоит густой ольховый подлесок, шумно гнутся на ветру гибкие вершины берез…

– Подходящее местечко для засады, – раздался голос за спиной.

Я вздрогнул, обернулся, стиснул руку бывшему богомазовцу – Шевцову из отряда Мордашкина. Через мост перебирался небольшой обоз мордашкинцев.

– Тут его ранили? – спросил Шевцов, пробежав глазами вдоль канавы. Он сгреб с головы синюю летную пилотку, вытер ею потный лоб. – Жаркий будет денек! – заметил он, обмахиваясь пилоткой. – Еду с ребятами на минирование. У Мордашкина я по подрывному делу теперь. Спасибо Барашкову – натаскал. До войны, помню, мечтал диверсанта поймать, теперь сам диверсантом заделался.

Мягкий южный выговор Шевцова напомнил мне, что в нашем отряде его звали Костей-одесситом.

Не сводя глаз с примятой травы у канавы, он спросил:

– Ты первый к нему подбежал, да? Стреляли, говоришь, из немецких автоматов?

Я показал Косте-одесситу, где лежал велосипед Богомаза, где стояла телега вейновцев. Когда я вспомнил, как я перевязывал рану Богомаза, горло у меня перехватило, и мне никак не удавалось выровнять голос.

Костя-одессит перешагнул через канаву и минут пять ползал на четвереньках в кустах, шарил в высокой траве, разгоняя лягушат.

Тем временем ветринцы, соблазненные примером десантников, включились в игру и забили консервную банку в импровизированные ворота москвичей. «Всего два дня прошло, а им и дела нет!» – подумал я с бессильной яростью и в следующее же мгновение почувствовал, что в глубине души растет желание броситься москвичам на выручку и носиться с ними по берегу Ухлясти, как по берегу дачной Клязьмы. Не успел я запихнуть подальше это постыдное желание, как всплыла ханжеская мыслишка: «Сейчас неудобно, а денька через два отчего не сыграть?» И тут я не выдержал: глазам стало жарко, щекотно. Я проклинал забывчивость и беспечность друзей, затеявших игру в футбол там, где пролилась кровь Богомаза, проклинал собственное жизнелюбие. Мне вдруг захотелось, чтобы в небе померкло солнце, а на земле – вся радость жизни, чтобы люди не смели смеяться.