Овидий Горчаков - Вне закона

Оглушительный взрыв потряс воздух и землю. За первым взрывом громыхнул второй, за вторым – третий. Стреляли залпами, стреляли на Городище. Там зеленым костром в первых лучах солнца вспыхнула вершина царь-дуба. Оттуда, по еще темному хребту леса, катились грохочущие волны, догоняя и обгоняя друг друга. Рев становился рокотом, рокот гулом, гул – далеким, замирающим шорохом. У взмыленного жеребца тяжело ходили лоснящиеся бока, нервно дергались уши. Я соскочил с подводы:

– Неужели немцы на Городище?!

Стрельба стихла. Тишина звенела. Я отправил в разведку двух партизан. Минут через двадцать один из них возвратился и доложил:

– Наши салютовали. Богомаза хоронили.

В то утро я не попал в лагерь. В «аллее смерти» повстречались мне подрывники Барашкова, и я решил отправиться с тремя Николаями на минирование шоссе. Я поехал с ними потому, что не хотел, не мог видеть могилу Богомаза…

– Видал? – сказал мне шепотом Щелкунов, в руке его что-то блеснуло. – У одного штабсфельдфебеля выменял: я ему очередь пуль не пожалел, а он мне – часы. Хотел ей подарить, да все не решался.

Я понял, что Владимир говорит о Минодоре. Он протянул мне крохотные золотые дамские часики «Лонжин» с красивым золотым браслетом и какими-то драгоценными камнями.

– Ох, волнует меня эта трофейная лихорадка, – тихо сказал я Щелкунову, возвращая ему часы. – Нездоровое это дело. Выбегаем как сумасшедшие на шоссе – и по карманам: один – за часы, другой – за цепочку.

Мы лежали с ним в боковом охранении на обочине шоссе. До рассвета оставалось часа три. В пятнадцати шагах от нас три Николая и Гаврюхин, наш проводник, закладывали мины.

– Мы ж не мародеры, – сказал Владимир, пряча часы в нагрудный карман. – А если бы наши ребята знали, что немцы голые едут, разве бы они пропустили их с богом? А раз нет, значит, трофеи дело попутное.

– А вот Баламут вчера полсотни километров отмахал, чтобы пластинки к нашему патефону достать у какого-то бургомистра.

– Что ж с ним, с Баламутом, поделаешь, когда он так музыку любит? – приглушенно засмеялся Щелкунов.

– Нет, друг, трофеи да обыски у полицаев дело опасное, заразительное. В отрядах Аксеныча, Дзюбы и Мордашкина все трофеи в штаб сдают…

– А я так, для памяти, беру, – заявил Владимир. – Вот под Чаусами, к примеру, я у старосты крест Георгиевский и двадцать две золотых монеты царской чеканки взял. Золото ведь я в штаб сдал – на танковую колонну, только крест на память оставил.

– Это тот, что у тебя к пистолету прицеплен? Так ведь он тоже из золота. Небось пуговицу от кальсон или ложку деревянную ты на память не возьмешь. А в карты ты, Длинный, на марки играешь. Это что? Тоже так, на память?

Щелкунов выдрал в сердцах клок травы и выпалил:

– Да ты что пристал ко мне? Ссориться хочешь? Чистюля! А насчет карт, – сказал он совсем тихо, – везет мне в них. Я ведь все деньги Богомазу на разведку отдавал.

Он вытянул из пачки сигарету, чиркнул спичкой, закурил. Запахло эрзац-табаком. «Вот так штука! – подумал я. – Разведка отряда должна была зависеть от Володькиного счастья в картах!»

Из темноты вынырнул Барашков.

– Вы что тут огонь палите? – прошипел он яростно. – Потушите немедленно! Идем к подводам, готово… Эти две мины им за Богомаза!..

Щелкунов послушно вкрутил в землю окурок. Во время подрывной операции Барашков, этот великий скромник и тихоня, становится беспощадно строгим командиром.

Весь остаток ночи Щелкунов насвистывал что-то очень бравурное и шапкозакидательское. И только на рассвете – мы уже достигли опушки леса – его прорвало:

– Слушай, если ты на дороге часы найдешь? Разве ты оставишь их там? Почему же я должен оставлять всякое добро на шоссе? Оставлять для немцев? И вот еще… У Дзюбы, Мордашкина и Аксеныча все в штаб трофеи сдают, потому что их распределяют по всей справедливости. А у нас Иванов, Перцов да и сам Самсонов расшарашивают наши трофеи…

Я промолчал, раздумывая над этим аргументом.

– Хальт, Гаврюхин! – весело закричал вдруг Владимир.

Он соскочил с подводы, повесил часы на сучок, отбежал на несколько шагов – и не успели мы с Гаврюхиным понять, что он затеял, – вдребезги разбил их метким выстрелом из нагана. Часы так и брызнули золотом.

– С ума вы там, что ли, спятили! – завопил с передней подводы разбуженный выстрелом Барашков.

Щелкунов повернулся ко мне с торжествующим и одновременно чуть виновато-ошарашенным видом: