Даниил Аль: Дорога на Стрельну

Я не успел поднять руку, как дверь растворилась и в неё просунулась голова того самого Яшки Гривца.

— Ребята! — крикнул он, как-то по-особенному тараща глаза. — Война!

Мы дружно рассмеялись, а доцент Родин сердито закричал:

— Закройте дверь, Гривец! Такие глупые шутки не помогут вашим дружкам. Я их насквозь вижу — настолько они пусты от каких-либо знаний!

— Не хотите — не надо, — сказал Гривец. Он закрыл дверь и затопал по коридору.

— Черт знает что! — проворчал Родин. — Сипенко, хватит списывать! Идите отвечать!..

Гривцу, конечно, никто не поверил. Да и с чего, собственно, было верить? Всякие разговоры о том, что война близко, вообще-то идут. Но ведь слово «близко» как раз и означает, что ещё не сейчас, а где-то в будущем. Иначе говоря, близко — это ещё далеко. В диалектике я все-таки навострился! Да и мало ли что говорят. Как раз вчера вечером я раздобыл билет в лекторий, на лекцию международника Храброжинского. Ради того, чтобы его послушать, я пожертвовал последним вечером перед экзаменом.

Храброжинский как дважды два доказал, что война с Германией в ближайшее время никак не возможна. И все-таки, если бы с известием о войне прибежал кто-нибудь другой, ему, может быть, и поверили бы. С таким делом не шутят. Но Гривцу не поверили…

Благодаря этому довоенный период затянулся в нашей аудитории ещё минут на пять. Мишка Сипенко, голубоглазый, светловолосый крепыш, поднялся с места. Как сейчас помню: шёл он к столу, за которым уже уселся доцент Родин, медленным шагом, будто навстречу судьбе. На половине пути он обернулся к нам. Его улыбка, казалось, говорила: не поминайте лихом, если что. Этим «если что» все ещё оставалась пресловутая тройка, хотя только что прозвучало такое страшное слово — ВОЙНА.

А потом война ворвалась в наш истфаковский коридор топотом ног, громом дверей, многоголосым говором, выкриками. Вскочили с мест и мы. Кто-то распахнул дверь аудитории так, что она ударилась о стену.

«Война! Война! На митинг! На митинг!» — послышались голоса.

И был митинг в истфаковском лектории. Огромный амфитеатр до отказа забит. Сотни лиц — одновременно знакомых и незнакомых. Разве можно узнать того же Яшку Гривца, того же Мишку Сипенко, того же Мишку Адамовича? Они торжественно серьёзны.

Начались речи. Ораторы сменяют друг друга. Ректор университета, академик Тарле, студенты — от всех курсов… Казалось, речам не будет конца. Каждого слушают с искренним интересом и волнением. И всем хочется, чтобы говорили ещё и ещё, чтобы снова и снова звучали вдохновенные слова о том, что победа будет одержана малой кровью, что война в самое ближайшее время приблизится к границам Германии и что в тылу у фашистов поднимется мощное народное движение…

Последним выступает доцент Муратов. Он заканчивает свою пылкую речь словами: «До сих пор мы с вами, товарищи, изучали историю. А теперь мы сами будем её делать!»

Подъем был такой, что, если бы тут же стали записывать добровольцев на фронт, все бы уже тогда стали ополченцами… Запись в ополчение тогда ещё не началась, и мы вернулись в свои аудитории. Сессия продолжалась, но проблема «тройка — пятёрка» разом потускнела. Впереди — это мы уже понимали — был другой, куда более грозный экзамен…

Мы оставляли город. Там, позади, в окопах, отрытых вдоль берега Луги, ещё держал оборону один из полков нашей дивизии.

Город горел. Полуторка, на подножке которой я ехал, держась за дверцу, медленно ползла по горящей улице. Воздух был насыщен зноем и треском. Порой казалось, что мы находимся в топке большой печи, растопленной сухими дровами. Трещали пылающие деревянные дома. Доносился треск пулемётных очередей.

В небе то и дело рвалась шрапнель, и в его синеве то тут, то там растекались кляксы разноцветных чернил — красных, жёлтых, бело-голубых…

Наша полуторка плыла в самом конце потока беженцев. Машина принадлежала штабу полка. Везли на ней в тыл полковое имущество. Сопровождал его адъютант командира полка — лихой и шумный старший лейтенант Ковригин. Ему подчинялись шофёр Вася и два бойца, ехавшие в кузове.