Феликс Семяновский - Повесть о фронтовом детстве

Но всё было по-другому. Наши рассыпались между хатами и перебегали поодиночке, будто играли в прятки. А где же разведчики? Как я ни смотрел, никого из них не увидел. Они, наверное, прорвались так далеко, что пехота отстала.

Я стал смотреть на бойцов. Приметил одного. Высокого, в шинели, с винтовкой со штыком. Он бежал неторопливо, то пригибался, то выпрямлялся, то забирал вправо, то влево. Изредка он останавливался, прикладывал винтовку к плечу и стрелял.

А вон и немцы. Они были еле видны, но я их ни с кем не спутаю, насмотрелся, хорошо запомнил. Ага, они убегали. Пусть не толпой, но всё равно драпали. Так их! Так!

Артиллеристы разгрузили повозки, снова разбежались по своим местам у пушек и продолжали стрелять. Пустые повозки понеслись вниз.

– Дядя Вася, можно? – крикнул я.

Он напряжённо что-то высматривал в селе и даже не повернул головы на мой крик, только махнул рукой.

Я побежал к пушкам. Их было две. Они вместе с нами шли в колонне. На остановках я подходил к артиллеристам, разговаривал с ними. Такие же пушки я видел ещё в начале войны, когда наши отступали. Тогда мы с ребятами тоже бегали смотреть, как они стреляли, и приносили артиллеристам воду и хлеб.

Сейчас пушки стреляли всё быстрей, точно поспорили, кто выпустит больше снарядов. Снаряды летели к высоте на другом конце села, где ещё были немцы. Там вспыхивало пламя разрывов, выбрасывалась вверх земля.

Я остановился у ближней пушки. Артиллеристы были в замасленных гимнастёрках. Их шинели, шапки и ремни валялись на земле. Но и в гимнастёрках им было жарко. Лица закоптились от дыма и пороха. Глаза зло блестели.

Командовал здесь старшина с такими же, как у Петра Иваныча, погонами. Он стоял слева от пушек, немного впереди. На груди у него висел бинокль. Он то подносил его к глазам, то забывал о нём. Резким голосом он кричал: «Огонь!» – и рубил рукою воздух. Старшина не поворачивал головы к пушкам. Казалось, он командовал самому себе. Артиллеристы тоже не смотрели на него, но тут же выполняли команды.

Один из бойцов сидел на станине. Приставив правый глаз к прицелу, он быстро вертел рукоятки, и ствол то опускался, то поднимался, двигался то вправо, то влево. Другой боец вгонял снаряд в ствол, а третий – с железным стуком открывал и закрывал замок.

Труднее всех приходилось четвёртому артиллеристу. Он был самый старый, худой, с глубокими морщинами на лице. Его гимнастёрка вся была выпачкана ружейным маслом. Он бегал к ящикам, вытаскивал снаряды, обтирал их тряпкой, каким-то особым большим ключом свинчивал с головок колпачки и подавал второму бойцу. Он торопился, но не поспевал.

Артиллерист увидел меня и крикнул:

– Чего стоишь? Помогай!

Я сразу понял, что надо делать. Бросился к открытому ящику, схватил новенький скользкий снаряд и подал артиллеристу. Он обтёр его гимнастёркой, зло свинтил колпачок, отбросил и передал соседу. Тот с ходу вогнал мой снаряд в ствол. Третий боец с железным стуком закрыл замок. Старшина ладонью разрубил воздух. «Выстрел!» – крикнул первый боец и дёрнул шнур. Короткое пламя вырвалось из ствола, и мой снаряд понёсся к фрицам.

Есть! Раздался взрыв, поднялась земля, полетели доски. Снаряд попал в цель. Точно!

Второй артиллерист дёрнул рукоятку. Почерневшая гильза выскочила из пушки и, дымясь, откатилась со звоном к мои ногам. Я засмотрелся на неё.

Первый артиллерист повернул ко мне гневное лицо, а четвёртый крикнул:

– Шевелись!

Я опомнился и бросился к ящику. Когда я стоял возле пушки и ничего не делал, было немного страшно: ждёшь выстрела и обязательно вздрогнешь. А сейчас не до страха – только успевай подавать снаряды. Я был весь в поту. Если бы пальто сбросить… Но даже расстегнуть не успеешь.

– Четыре снаряда, беглым – огонь! – скомандовал старшина.

Догоняя друг друга, снаряды, как молнии, понеслись к немецкой высоте.

Старшина посмотрел долгим взглядом в бинокль и хрипло протянул:

– От-бо-ой!

Артиллеристы, кто где стоял, опустились на землю. Они тяжело дышали, вытирали лица грязными платками, жадно закуривали.

– Шабаш, – тихо сказал мне четвёртый артиллерист и закрыл глаза.

У меня в ушах стояли шум и звон. Ломило спину, гудели руки и ноги. Я облизывал шершавые губы, дышал всей грудью и не мог надышаться. Неужели стало тихо? Старшина устало сидел на земле, курил, и тишина не исчезала.