Макс Поляновский - Дважды Татьяна

Само собой разумеется, они должны были знать о противнике как можно больше: какая часть формируется в городе, когда и куда двинется воинский эшелон, как охраняется тот или иной завод, каков предстоящий маршрут карателей, какой пароль установлен сегодня для движения по городу.

В июне 1941 года из Минска не успели выехать многие известные едва ли не всему городу люди — их было необходимо спасти от неожиданных арестов. Тамара рассказала Тане, как спасали, уводили в партизанские зоны и тех, кто уцелел после разгрома подполья, но стал известен фашистам и полицаям. Полицаи были особенно страшны: маленькие людишки, всплывшие неожиданно на поверхность, получившие ценой предательства власть над людскими судьбами, они знали в лицо жителей города, могли порассказать о каждом и потому были несравненно опаснее облаченных в фашистскую форму немецких солдат.

Но лицо города повседневно неуловимо менялось, шло беспрерывное движение: кто-то исчезал, кто-то приезжал, приходил, пробирался к родственникам. По всем дорогам брели люди, дети и взрослые, приостановить это движение было немыслимо, и среди тех, кто брел по обожженным, развороченным войной дорогам, полицаи уже не могли разглядеть знакомые лица. Вместе с немецкими охранниками они останавливали людей, вглядывались в печати, листали документы… Потому-то партизанским штабам так нужны были всякого вида пропуска, бланки, удостоверения. Они нуждались в питании для раций, в медикаментах, одежде, обуви. Как все это добыть? Как пройти через заставы, пикеты, секреты оккупантов? Ведь почти на каждом шагу, особенно в городе, нужно было предъявлять «аусвайс» — удостоверение личности, выданное с места работы, паспорт с визой местной полиции, пропуск.

Но откуда знала все эти подробности, почему так волновалась, рассказывая об этом, Тамара Синица? Неужели?..

И однажды Таня услышала…

Как только не приходилось экономить Тамаре, чтобы накормить голодных ребятишек! Ей довелось вынести одно из самых тяжких испытаний, какие выпадают на долю матери: слышать изо дня в день заунывный плач голодных своих детей. Ничего не было в доме: ни хлеба, ни крупы, ни молока, ни сахару. Ничего.

Люди изворачивались кто как мог — покупали, продавали, меняли. Соседки рассказывали: как раз наступили морозы и за городом в поле можно найти окоченевшие, замороженные туши подстреленных коней. Кроме того, в ближних селах удавалось еще выменять пожитки на продукты. Тамара собрала кое-какие детские вещички, из чего ребята повыросли, потом подумала и прихватила новый костюм мужа. Лишь бы вернулся, а костюм они как-нибудь справить сумеют.

В одном селе к Тамаре и ее подруге подошли двое мужчин, приценились к костюму, завели разговор: кто, мол, такие и откуда, а узнав, что из Минска, напрямик сказали:

— Уважаемые советские гражданочки, жаль, что свело нас такое невеселое дело. Последнее, видать, продаете. Костюм ваш нам сейчас ни к чему, сами понимаете. Ну да вы покупателя найдете, а у нас просьба: прихватите вот эти листовки и газеты да раздайте их в городе — добрым людям.

Тамара рассказала Тане, как дрожали они с подругой, когда несли газеты и листовки мимо фашистских патрулей вместе с хлебом и кониной, как читали их после всю ночь, а под утро рассовывали по чужим почтовым ящикам.

Подкинули они листовку и ребятам из батальона оккупантов.

Очень разные были ребята в батальоне. Тамара с подругой надеялись, что кое-кого подкинутые листовки смогут по-настоящему растревожить. К примеру, однажды заглянул к Тамариной подруге солдат, попросил по-соседски оказать ему небольшую услугу — бельишко постирать.

Постирали. Он поблагодарил, принес сахарку и пачку концентрата — кашу сварить. А в бельишко ему листовку сунули.

В другой раз солдат зашел вместе с товарищами. С той поры все трое захаживают и каждый раз плачутся — видно, крепко наболело. Фюрера честят почем зря, и свое начальство, и всех оккупантов разом.

— Мы, конечно, помалкивали, — заключила Тамара, — но листовка, похоже, у них по рукам ходила, так по разговору показалось.

— А потом?

Таня вскочила с места от волнения. Удивительно это в ней сочеталось: то сдержанная, молчаливая, так и хочется приголубить ее, пожалеть, а то ершистая, требовательная. Так глянет, спросит либо отбреет одним словечком, что и вправду поймешь — вся Москва за ней, в надежде на нее. И уж она-то в трудную минуту сумеет постоять и за себя, и за других.

— А потом? — повторила Таня. — Значит, уже в открытую пошло? Да что они хоть за люди?