Гусейн Аббасзаде - Генерал

В удар автоматом он вложил все остатки сил. Сердце бешено колотилось в груди – или сейчас выскочит, или разорвется, дыхание перехватывало, кровь, мешаясь с грязью, залила лицо и мешала видеть.

Немец перестал дергаться и затих. Он уже не вернется к своим, не доложит Зонненталю, что приказ выполнен. Но в части его хватятся. И не уйти от погони…

Шариф отполз с тропы. Между деревьев, в яме, выстланной палыми листьями, стояла вода. Шариф жадно приник к луже и пил, пил без конца. Потом ополоснул лицо и руки. Вот теперь можно и умереть.

Мчавшийся лесом «Волжанин» вдруг сбросил скорость и свернул на обочину дороги. Терентий сказал братьям:

– Смотрите вправо. Кто-то лежит. По одежде – наш…

– Откуда тут быть нашим? Мы – первые здесь, а пехота далеко позади.

– Полад, выглянь-ка, – сказал Аркадий. – Только осторожно, осмотрись.

Полад подошел к человеку, лежавшему под кустом. Человек был мертв.

Полад невольно отпрянул. Он впервые видел так близко обезображенное побоями, смертью и временем лицо.

Махнул отяжелевшей рукой товарищам.

– Идите сюда. – И когда Колесниковы подошли, сказал: – На Шарифа похож.

– Шариф Рахманов? Не может быть!..

Аркадий Колесников внимательно осмотрел все вокруг. Около трупа он нашел клочок отсыревшей бумаги. Повертел ее в руках.

– Что-то написано, а что, не пойму – не по-нашему. Бумажка пошла по рукам и дошла до Полада.

– Я не ошибся, – сказал он тихо. – Это Шариф… На клочке бумаги было неровным почерком нацарапано всего несколько строк. "Братья мои, меня вот-вот расстреляют или я сам умру от побоев. Я не был примерным солдатом, доставлял вам много хлопот. Есть за мной и грехи. В плен я попал по неосторожности, хотя наблюдателей немецких ликвидировал. Тут склоняли меня к измене. Просчитались. Я знаю, что умру, но испытание я выдержал и умру как мужчине умирать подобает. Простите, если в чем-то перед кем виноват. И исполните мою единственную просьбу: не пишите матери, что погиб. Она не выдержит, я у нее один… Прощайте".

Подошли другие машины. И экипажи Колесникова и Тарникова принялись рыть могилу. Завернули Шарифа в плащ, стали опускать в яму, но тут подъехал генерал, обеспокоенный тем, что танки стоят на дороге.

– В чем дело? Почему остановились? Что тут делается?

– Да вот обнаружили труп Шарифа Рахманова, товарищ генерал… Хороним.

Комбриг тотчас вспомнил, что посылал какое-то время тому назад разведчиков найти и ликвидировать вражеских корректировщиков, – немецкая артиллерия очень досаждала танкистам. Разведчики ушли и не вернулись, хотя огонь немецкой артиллерии ослабел, да и били немцы уже не прицельно.

И вот, прояснилась судьба одного из разведчиков.

Асланову показали записку Шарифа. И пока генерал читал ее, Шариф лежал на краю могилы и, казалось, слушал, что о нем говорят.

Генерал распорядился произвести салют.

Постояв над могилой, танкисты пошли дальше.

И никто из них не узнал, как развивались события с той минуты, как Павлов и Рахманов расстались.

А Павлова немцы выследили еще раньше, чем Шарифа, и он, отводя врагов на себя, погиб в лесу, в перестрелке. Никто не узнал, о каких – таких грехах писал Шариф в своей записке. Осталось тайной и то, чего добивались от него немцы.

Никто не узнал и о том, что, покончив со своим палачом, Шариф долго отбивался от немцев пока не кончились патроны.

Но одно знали танкисты о Шарифе Рахманове: он был солдат и принял смерть по-солдатски.

Осенью сорок четвертого года по указанию фашистских властей семьи высшего офицерского состава немецкой армии из восточных районов Германии переезжали на запад – поближе к границам с Францией, Бельгией и Голландией.

Семья генерала Вагнера тоже переехала из Пархима на запад и поселилась в небольшом городке Тюбинген, южнее Штутгарта. Дом, выделенный для семьи Вагнеров, не понравился им, но Герта и свекор, старый Людвиг, решили запастись терпением и ожидать окончания войны. Старый Людвиг примирился с ужасной мыслью, что Германия проиграла войну. Каким будет послевоенное устройство побежденной Германии? Смогут ли они снова вернуться в родной Пархим? Найдет ли применение своим силам Густав Вагнер, его единственный сын? Мысли об этом ни на час не оставляли старика. Правда, радио вещало, и порой он читал в газетах об улучшении позиций немецкой армии на фронтах, эти сведения печатались всегда крупным шрифтом, – но старик уже ничему не верил, и бодрая информация выводила его из себя. Не трогали его и успокоительные письма сына. "Зачем он это пишет? – спрашивал старик. Германия обложена со всех сторон, русские стоят у ее ворот, Берлин у них на рабочих картах, а он меня утешает, словно ребенка. Будто я ничего не знаю".