Владимир Карпов: Признание в ненависти и любви [Рассказы и воспоминания]

В бой нам вступать не рекомендовалось. Да и нельзя было подвергать опасности сельчан. И заходили мы только в небольшие лесные деревни. Но и тогда по-партизански — огородами. Разведывали, как и что нового происходит в окрестности, слушали жалобы, давали советы, проводили собрания. Видели, люди живут двойной жизнью: внешней — серой, в работе, в тревогах, и подспудной — с надеждой на завтрашний день. Слышали, за иконами прячут партизанские листовки. Замечали — бывшие колхозные строения чаще всего стоят целыми. Под навесами — ничего, как вымело.

С блиновцами мы простились на развилке лесных дорог: Блин с отрядом шел в Червенские леса, а мы к Палику — перекрестку многих тогдашних судеб.

Как нарочно, невдалеке серела открытая немецкая легковушка. Она с разбегу ударилась в сосну, и радиатор ее врезался в комель. За рулем, склонившись, сидел немец, мышастый мундир которого на спине как бы прострочили и он потемнел от крови. Рядом в исподнем валялись еще двое.

Я обнялся с Володей Левшиным, простился с командиром, который уже красовался в седле на мохноногой лошадке.

Вскоре всадниками стали и мы.

Это было рискованно — не везде проедешь, где пройдешь. Да и прибавлялось забот, шуму. Зато на лошадях можно было сберегать силы, быстрее передвигаться, расширялась возможность маневров.

Нашу группу возглавлял спокойный коренастый алтаец с бледным добрым лицом — Николай Сидякин. И невольное соревнование, которое возникло при поисках седел, не нарушало единства, что восстановилось между нами.

Однажды лошади просто спасли нас.

Партизаны сожгли мост на шоссе Лепель — Бегомль. Восстановив его, немцы усилили охрану шоссе и в ответ, чтобы отомстить, зачастили с засадами. Дорог много, но у таких групп, как наша, да и у местных партизан были любимые. И противник со временем узнал их.

В этот раз нам нужно было переехать вышеназванное шоссе.

Ночь выдалась густая, звездная. Лес и кучи камней с обеих сторон лесной дороги, которая пересекала шоссе и по которой мы ехали, чернели, будто нарисованные тушью. И вот тут, подчиняясь какой-то интуиции, Сидякин, вместо того чтобы послать вперед пару разведчиков и осторожно приблизиться к шоссе, подал команду:

— В галоп, море широкое!

Осенние ночи не только темные, они сторожкие. Фырканье, храп лошадей, топот их копыт, лязганье всего железного, что было у нас, обрушилось на шоссе, как вал. Высекая из булыжников мостовой искры, мы перелетели через нее, и, только когда ворвались в лес, захлебываясь, затарахтел пулемет и вразнобой затрещали выстрелы. Немцы, как потом дошло до нас, полагали, шоссе пересекает целый эскадрон.

Первых минских партизан мы встретили в деревне Кветча, стоявшей на берегу запущенного, убогого Сергучовского канала с его деревянными мостами-шлюзами.

В чисто вымытой избе, где пахло печеным хлебом, борщом, а на окнах зеленело алоэ, мы с Сидякиным представились командованию отряда «Железняк».

Организованный еще в сорок первом на нелегальном собрании коммунистов Бегомльщины, он в основном состоял из местных жителей. Командиром его был молодой, лет двадцати пяти, улыбчивый, весь в скрипучих ремнях лейтенант Роман Дьяков; комиссаром — бывший секретарь Бегомльского райкома партии Степан Манкович, умудренный опытом партийной работы; штаб же возглавлял подполковник Коваленко — интеллигентный, в военной форме, со знаками отличия на петлицах. Правда, форма у него была поношенная, вместо шпал обшитые кумачом палочки, но все равно от него веяло чем-то штабным, службистским, и, как кажется мне сейчас, на носу поблескивало пенсне.

Они по-разному встретили нас: Дьяков — дружественными объятиями, похлопыванием по спине, Манкович — сдержанно, немного просветлев лицом, только когда прочел наш отпечатанный на лоскутке материи мандат. Подполковник же вообще не дал проявиться своим чувствам и остался таким, каким был вначале, — серьезным, озабоченным.

Сели за стол, и Сидякин вынул из планшета газеты, письмо ЦК КП(б)Б.

За окнами шла почти мирная жизнь. Звякали ведрами женщины, проходили с резгинами сельчане, партизаны в штатском и в полувоенном, подпоясанные поверх пиджаков и ватников ремнями, на которых висели гранаты в кожаных чехлах. Далеко, над самым небосклоном, летал немецкий «костыль-разведчик». А мы говорили и говорили.

Вошел молодцеватый адъютант в немецкой форме. Козырнув, доложил Дьякову;

— Подрывники ждут вас, товарищ командир!